Николай Михайловский - Ночь у мыса Юминда
Вскакиваю от оглушительного грохота. Слева над головой шарит голубой луч прожектора.
— Что случилось? — спрашиваю идущего мимо матроса.
— Финны прощупывают прожекторами. И ведут огонь. Один снаряд упал рядом.
Доносится голос Амелько, усиленный мегафоном. Он объясняется с командирами катеров, невидимых в темноте и угадываемых только по прерывистым звукам моторов.
— Подойти к борту! — несколько раз повторяет Амелько, пока в ответ не доносится голос:
— Есть, подойти к борту!
Шум моторов приближается. Морские охотники пришвартовываются к борту корабля. Моторы работают приглушенно, и потому можно разобрать каждое слово из разговора Амелько с командирами катеров:
— Надо сниматься с якоря. Иначе нас накроют. Сниматься и идти самым малым.
— Опасно, товарищ командир. Много мин.
— Я вас потому и вызвал. Мое решение: послать катер вперед и каждые пятнадцать минут бросать по бомбе. Если поблизости мины, они будут детонировать. Понятно? Время дорого, пошли… Один катер — впереди… Второй — справа по борту.
— Есть! — отвечают с катера. — На вашу ответственность…
— Да-да, на мою! — звучит сердитый голос Амелько.
По учащенному шуму моторов и всплескам воды можно понять, что катера отходят от борта. Наши машины тоже прибавляют обороты. Идем в сплошной черноте. Море слилось с небом. Лишь слева, с финского берега, тянутся узенькие белые лучи прожекторов. Сидя на палубе, настороженно прислушиваемся к всплескам воды, рассекаемой носом корабля. Через ровные промежутки времени по воде прокатывается металлический гул. Иногда после взрыва глубинной бомбы следует еще более сильный удар — это взорвалась мина.
Справа берег охвачен пожарами. Из темноты вырываются огненные блики. Там тоже идут бои. Фашисты приближаются к Ленинграду. Об этом даже страшно подумать…
На исходе последняя ночь нашего плавания. Восток светлеет, окрашивается в фиолетовый и розовый тона. Над водой расстилается легкая беловатая дымка тумана. Острые золотистые иглы солнца играют в воде, переливаются, согревают нежным теплом.
Занимается новый день. Шестьдесят девятый по счету день тяжелой войны.
Тихое утро. Ни волны, ни ряби, ни единого дуновения ветра. Гляжу на спокойное море, простирающееся далеко, до самого лесистого берега, выступающего узенькой, едва приметной черточкой на горизонте, и в голову приходит мысль: неужели это и есть то самое море, что сутки назад кипело от взрывов мин и бомбовых ударов, не раз погребало и пылающие немецкие самолеты, и обломки кораблей, унесло немало человеческих жизней?
Впереди и сзади нас едва заметными точками на горизонте видны корабли. Так же как и «Ленинградсовет», они держат курс на Кронштадт. Их не сумели потопить фашисты, как не смогли они сломить дух советских людей, убить нашу волю к борьбе, способность к сопротивлению.
…Легкий шелест доносится с носа корабля, рассекающего воду: два волнистых уса тянутся по бортам, а за кормой остается шумный пенящийся поток.
Все воспрянули духом и высыпают на палубу, с нетерпением ожидая, когда откроются родные берега.
Командир нашего необычного стрелкового подразделения собрал нас вокруг себя и показывает на финские шхеры, откуда в августе 1919 года английские торпедные катера совершали налет на Кронштадт. От катеров, как известно, сохранились одни обломки, их можно видеть в Центральном военно-морском музее в Ленинграде.
Даже раненые сейчас словно переродились. Не слышно стонов, производивших в боевой обстановке гнетущее впечатление. В каютах для раненых то же, что и везде: радость возвращения.
Только один человек не изменился. Амелько по-прежнему стоит на ходовом мостике в своем кожаном реглане с биноклем на груди, поглощенный управлением кораблем.
Солнце разлилось по палубе и начинает основательно припекать.
Корабль увеличил ход, но время тянется ужасно медленно, хочется поскорее увидеть хотя бы маленький клочок нашей родной земли.
Мои размышления обрываются криками сигнальщиков:
— Прямо — истребитель!
Кто-то восклицает:
— Неужели опять налет?!
Все насторожились.
— Да нет, наши!
Как передать это волнующее чувство, когда люди, в ушах которых еще стоит проклятый гул фашистских бомбардировщиков, слышат вдруг звонкие певучие голоса наших истребителей. Защитники Ленинграда! Их рокот в ясной голубизне неба кажется нам живым приветом из родного города. Они несколько минут кружатся над нами, сигнализируют ракетами, а затем выстраиваются и продолжают полет над морем навстречу другим кораблям.
Одна радость сменяется другой. Впереди на горизонте появились очертания маленьких островков. Кажется, они все больше и больше поднимаются из воды. Кронштадтские форты — недремлющие морские стражи Ленинграда!
Мы продолжаем стоять на палубе и, забыв в эти минуты обо всем на свете, смотрим на приближающуюся родную землю.
На ходовом мостике, рядом с командиром корабля, появляется корабельный врач и обращается к Амелько:
— Товарищ командир! Раненые просятся на палубу.
— Вывести тех, кто может ходить. Пусть порадуются, — отвечает улыбаясь Амелько. И на его лице сейчас уже нет той суровости и ледяного спокойствия, что были вчера.
Фигура Амелько возвышается над счастливой и восторженной толпой, окружившей ходовой мостик.
Идем поодаль от фортов. На серых крепостных стенах не видно никого, кроме часовых да сигнальщиков.
И наконец вот он, долгожданный большой Кронштадтский рейд! Какое множество кораблей: миноносцы, тральщики, сторожевики, и среди них заметно выделяется изящный корпус с внушительными надстройками и орудийными башнями. Крейсер «Киров».
Мы приближаемся к «Кирову». Матрос, стоящий рядом с Амелько, поднял горн и играет «Захождение». Проходя мимо «Кирова», мы стоим в торжественном молчании, вытянув руки по швам. На «Кирове» тоже играет горн, и вахтенные, и комендоры, только что возившиеся у пушек, и коки в белых колпаках, которых звук трубы застал по пути на камбуз, — все замирают на месте лицом к нашему кораблю. И оттого, что моряки «Кирова» приветствуют нас, появляется новое, до сих пор не изведанное, гордое и радостное чувство.
Прошли мимо «Кирова». Подходим к новым кораблям, и опять горнист играет «Захождение». Идем, как на параде. Одна такая встреча в родной гавани — это, пожалуй, самая лучшая, самая большая награда за все пережитое нами в открытом море за последние сутки.
Во время перехода мы понесли большие потери. Погибло много транспортов, имевших слабое зенитное вооружение. Не дошли до Кронштадта старые миноносцы дореволюционной постройки. Но боевое ядро Балтийского флота — лидеры, миноносцы, вступившие в строй незадолго до войны, подводные лодки, торпедные катера с флагманом Балтики — крейсером «Киров» — здесь, в Кронштадте. Около двухсот кораблей и вспомогательных судов прорвались из Таллина в Кронштадт. План германского верховного командования потопить или захватить Балтийский флот снова провалился точно так же, как и в 1918 году.
Мы никогда не забудем этих дней, не забудем и тех, кто переживал вместе с нами тяжелое и опасное время, кто пал в борьбе с фашистами. Вечная слава их боевым делам!
Сигнальщики энергично заработали флажками: запрашивают, где кораблю пришвартоваться. С берега быстро отвечают, указывают место.
У пирса стоят корабли в пять-шесть рядов. Мы подходим к тральщику. «Привет, браточки!» — крикнул кто-то из моряков, да так громко, что самому стало неловко, и он, оглянувшись, даже покраснел.
Не сон ли это? Густые, массивные деревья Петровского парка, бронзовая фигура Петра на высоком постаменте, окаймленная зеленью, толпа каких-то людей на стенке, машущих нам фуражками, и даже сам воздух — запах пеньки и нефти, — все, все подтверждает, что мы в Кронштадте, родном и близком сердцу каждого моряка.
Ну, пора на берег. Так и тянет поскорее выскочить на пирс и ощутить под ногами твердую землю. Между тем все терпеливо ждут, пока командир закончит свои дела на мостике, отдаст последние приказания. Но вот и он сходит на палубу и попадает в радостную толпу. Все хотят попрощаться с Амелько и пожать руку этому поистине замечательному человеку, который потом пройдет все ступени флотской службы и четверть века спустя будет известным советским адмиралом, командующим нашим Тихоокеанским флотом.
— Легче, товарищи, оторвете ему руку! — шутит штурман. — Раньше времени наш командир инвалидом станет.
Один из пассажиров, тот самый, что снимал хромовые сапоги, готовясь плавать, обнимает Амелько обеими руками:
— Дружок мой, всю жизнь тебя не забуду и детишкам накажу, чтоб внуки узнали.
— Ну стоит ли такими пустяками детские головы забивать, — отшучивается Амелько.
