Олег Насобин - Бенвенуто

Само собой, мы не единственные во Франции, кто испытывал подобные муки. Похожих дел много. Однако разочарование копилось, а нам все труднее и труднее было себя мотивировать на предпринимательство и новые планы.

Наша компания в основном работала на экспорт и, соответственно, пострадала от укрепившегося евро больше других. С 2001 по 2006 год евро подорожал вдвое по отношению к доллару. С ума можно было сойти.

Поэтому наше предприятие разделило в конце концов судьбу других компаний-экспортеров. Ноша дорогого евро оказалась для нас всех просто непосильной. А на фоне правового беспредела предпринимательство становилось и вовсе бессмысленным.

Дистрибьюторы компании в разных странах уже к 2006 году работали практически без прибыли, а некоторые даже теряли деньги. Выручку-то они собирали в долларах или валютах, ориентированных на доллар, а с нами рассчитывались в евро. Наша продукция, таким образом, обходилась им все дороже и дороже, пожирая и резервы, и планируемую прибыль.

Мы во Франции стремились изо всех сил, с одной стороны, снизить себестоимость, а с другой — поднять цены в долларах на рынках сбыта для конечных потребителей. Но не успевали — евро дорожал слишком быстро. К тому же во Франции наша деловая и личная жизнь превратилась в сущий ад. Суды, нервотрепка, дискриминация и издевательства администрации…

На фабрике по-прежнему постоянной чередой шли всевозможные проверки: налоговые, административные, медицинские, «социальные». В бухгалтерии все время сопели какие-то чужие дядьки-проверяющие, а в лаборатории торчали тетки из государственного комитета пресечения мошенничества, старающиеся обнаружить недолив и недовес. Но наше оборудование позволяло отследить дозировку гораздо точнее, чем это получалось у теток, к тому же мы всегда наполняли упаковку с гаком. То есть с запасом. Нам проще подарить лишнее покупателю, чем краснеть за недовес.

Компания при этом была, что называется, идеальным экспортером. Мы приносили французским банкам значительное количество долларовой выручки и улучшали внешнеторговый баланс государства.

Поэтому я никак не мог понять, зачем французы «гоняются с ножом за курицей, которая несет им золотые яйца»? Почему никто в этой «демократичной» стране не защищает наши права? Всюду многолетние очереди за правосудием, волокита, равнодушие и предубеждение против нас.

Не имея возможности обратиться за справедливостью, не имея никаких гарантий защиты нашей собственности, как мы могли действовать далее? С каким настроением? В конце концов наше терпение лопнуло. Мы выдохлись и с фатальным облегчением решили закрыть свое французское предприятие.

Тем более что к тому времени мы с Ириной уже построили второй завод, еще больше первого, на этот раз в России, оборудовали его и уже вывели на плановую мощность.

Закрытие одного из заводов никак не должно было сказаться на нашем личном материальном благополучии или на технологическом уровне компании в целом. Хотя, убивая собственной рукой ее французскую производственную часть, нам пришлось с болью в сердце расстаться со своей большой мечтой — присутствием на глобальном рынке.

Мечтой, которую мы практически уже осуществили… Снабжать рынки Японии или Кореи поставками из России мы не могли по многим причинам. Ведь Россия даже не была еще принята в ВТО.

Все это было очень тяжело. Очень.

Закрытие предприятия в теории возможно и другим путем, но на практике — только через банкротство. Чтобы возникли объективные предпосылки для его умирания, нам с Ириной достаточно было просто сложить руки и несколько месяцев не бороться. Смерть при этом наступила сама собой, в ядовитой атмосфере местного «делового климата».

Когда из еще недавно суперчистых, живых цехов вывозили последнее оборудование на продажу с молотка, оставив торчащие из пола обрывки кабелей, наш мастер не выдержал и заплакал.

А в марте по заказу и фальшивому доносу нас с Ириной наконец, на радость рейдерам, арестовали.

Арест

В марте 2008 года уже некому было нас защитить — рабочий коллектив не мог за нас вступиться, его больше не существовало. Поэтому перепугавшиеся было рейдеры воспрянули духом: дело против них поспешно закрыли в связи с банкротством нашего предприятия. А чтобы отпраздновать свою победу, «силы зла» решили еще раз нас «пнуть» побольнее. Они опять организовали донос и добились начала следствия под арестом.

Арест был проведен по санкции и приказу местного прокурора, но офицерами «бригады по особо важным делам», приехавшей по наши души аж из самого Парижа.

И меня и жену взяли под стражу; развели нас по разным кабинетам, а потом допрашивали каждого отдельно.

Правда, надо сказать, что офицеры Police Judiciaire, скорее всего, сразу поняли, что мы не злодеи. Нас арестовали в пятницу только для того, чтобы продержать в тюрьме хотя бы до понедельника.

Видимо, заказчикам хотелось в первую очередь нас унизить и запугать, потому что всерьез и надолго посадить все равно было не за что.

Вообще-то обычно офицеры этого довольно страшненького подразделения приходят к подозреваемому в масках и с оружием рано утром, примерно в шесть часов. Причем приходят обычно с кувалдой. Увесистый инструмент берется на случай, если подозреваемый вдруг сдуру вздумает не открывать дверь.

Как вариант они могут арестовывать родителей прямо перед школой, когда подозреваемые приводят туда своих детей.

Публичное задержание на глазах собственных детишек и их сверстников чрезвычайно болезненно для подследственного и для всех членов его семьи. Поэтому после такого брутального «приема» испуганного и шокированного человека проще потом психологически сломить во время первого же допроса.

Полицейские знают, что делают, и прекрасно отдают себе отчет о психологической травме, наносимой детям и их родителям как в первом, так и во втором случаях. Флики выбирают тактику ареста каждый раз вполне осмысленно, по обстоятельствам.

Немедленно после задержания, как правило, происходит обыск в доме. Нетрудно догадаться, что никто из полицейских не церемонится с вещами в осматриваемых комнатах, и горы сваленного в кучу шмотья, как вы понимаете, тоже не добавляют задержанным оптимизма.

У нас, к счастью, ничего подобного не случилось. Офицеры заранее вызвали Ирину и меня повесткой «в казармы» (тюрьму в Ницце), а потом еще и любезно перезвонили по телефону. Они вежливо, но настойчиво порекомендовали нам прийти вовремя. Мы пришли.

У нас с Ириной не возникло и мысли бежать из страны, хотя мы могли бы: ведь никто нас не задерживал вплоть до ареста.

Честно говоря, я в тот момент даже не отдавал себе отчета, что вполне мог и не вернуться домой в тот же день, а остаться в узилище. Дети наши в этом случае прямо из школы попали бы в казенный приют.

Поэтому вместо узелка с пожитками, как поступил бы любой опытный человек на нашем месте, мы принесли с собой «в казармы» только бухгалтерские документы.

Когда полицейские увидели нас с пачками бумаг и CD в руках, без котомок с сухарями и теплым бельем, даже без адвокатов, они, как мне показалось, посмотрели на меня и жену каким-то странным, удивленным взглядом.

В «казармах» нам формально сообщили, что с этого момента мы лишены свободы, и начались допросы. На первом этапе этой процедуры адвокат имеет право присутствовать рядом с задержанным, но он не может ничего поделать — ему не разрешают остаться наедине с клиентом, и в проведение первой беседы он не вправе вмешаться.

К тому же лихорадочно вызывать юриста и ждать его — значит терять время. Тогда неизбежно допрос продлится дольше положенного по закону лимита времени, и, чтобы его закончить, придется ждать следующего рабочего дня. А значит, придется сидеть субботу и воскресенье в камере, набитой арестантами. То есть провести в тюрьме как минимум трое суток.

Короче, и Ирина и я, оба независимо друг от друга, не раздумывая согласились на допрос без адвоката. Я осознал, где именно на самом деле нахожусь и в какой переплет мы попали, только когда мне захотелось в туалет. По привычке я просто встал, извинившись, и направился к выходу из кабинета.

Оказалось, что так поступать нельзя. Следователь мягко вернул меня на место и поведал, что вообще-то первый допрос в случаях, подобных моему, проводится в наручниках. Их не снимают. В туалет меня проводит конвойный, если разрешит следователь.

Я, очевидно, посмотрел на офицера таким ошарашенным взглядом, что он усмехнулся и сказал: «Ладно, идите так. Дверь в туалет за собой не закрывайте».

Мой допрос длился восемь часов, и я очень благодарен за то, что следователь успел закончить его до ночи.

Ирину и вовсе допрашивали «только» шесть часов, потом ее сразу отпустили, и она успела сама забрать детей из школы.