Юрий Туманов - Десант
Опять помолчал, встав во весь рост, слушая грозный рокот телефона и глядя на грозное приближение немецких батальонов. И не выдержал, вскипел, хотя говорил по-прежнему ровно.
— Проходы держит не дивизия, а две штабных группы. Задачу выполняю. Прошу на меня не орать.
Страхов положил трубку, посмотрел пустым каким-то взглядом в сочувствующие глаза опять возникшего возле него Мареева и вдруг улыбнулся.
— Конечно, не дело, — скорее себе, чем Марееву, сказал он, — чтобы командир дивизии сидел без связи, чтобы сам из винтовки пулял, а не войсками руководил. Прав штаб армии. Кругом прав. Только где они, войска? И связь где?
Да, не выйти майору в генералы. И дело знает, и опыт, и служит давно. С начальством не умеет промолчать.
— Связь с артполком? — оборвал он себя.
— Есть, — протянул ему трубку Мареев. — Курочкин у аппарата.
Девятьсот тринадцатый дивизионный артполк сосредоточил огонь, отсекая немцев от Проходов.
— А это кто бьет? — встрепенулся комдив, заслышав огонь пулеметов, которых прежде не было.
— Листратов, — доложили ему, — пулеметной роты командир. Раненый, сбежал из медсанбата. Из разбитых пулеметов, что кругом валялись, два собрал. Из обоих бьет.
Два раненых лейтенанта отбросили немецкую роту, приблизившуюся к западной окраине деревни. И сколько потом немцы ни пытались подойти сюда, пулеметы Листратова и снайперская винтовка Новичонка возвращали их обратно.
— Передайте им мою благодарность! — послал к ним Страхов политрука Самарова.
Комсомольский билет командира батареи Александра Щеглова, пробитый на нем осколком снаряда.
Благодарность! Смешное довоенное поощрение. Сюда, на западную окраину Проходов, рушит бомбы целый немецкий бомбардировочный полк. Был бы здесь батальон — ни рожек ни ножек от него не нашли бы. А в двух лейтенантов да присоединившегося к ним политрука поди попади. Не умолкают два пулемета и две винтовки.
Какой благодарностью, наградой какой оценить подвиг раненых лейтенантов Листратова и Новичонка, отстоявших деревню Проходы? Нет таких наград на земле.
В тридцати километрах от Проходов у той же деревенской избы, где генерал Болдин вчера наблюдал за немецкими самолетами, та же самая штабная группа рядом с командармом опять устремила в небо бинокли.
Переговариваются негромко, деловито, без нервной суеты. То, что гитлеровцы бьют Проходы, не удивляет, так и должно быть: они ближе всего стоят там к шоссе. Но вот то, что они весь день висят рядом над Варшавкой, радует безмерно. Есть, значит, кого бомбить на шоссе. Десант держится вдвое дольше, чем можно было ожидать.
Правда, дивизии, с трех сторон наступающие на Юхнов, вдвое дольше не смогли решить поставленную мм задачу. Но противник уже сдал почти все деревни и высоты вокруг Юхнова. Уже у нас проклятая деревня Чебери, у нас Чернево, у нас десятки деревень, под которыми армия оставила батальоны.
Смеркается. А вражеские самолеты все идут и идут к Людкову и Адамовке. Командарм, поежившись, отдает бинокль адъютанту.
— Люди сделали свое дело, — невесело говорит он. — Пойдемте делать свое.
Взяв под руку генерала Леселидзе, Болдин отводит его в сторону и молча смотрит ему в глаза.
— У Чугунова одна десятая бэка, — тихо говорит тот, не ожидая вопроса. — В полках, которые могут сманеврировать траекториями, меньше половины.
Вопрос так и остался не заданным. Нечем помочь триста сорок четвертой, нечем.
— Перебросьте под Проходы зенитный дивизион! — решает командарм.
— А штаб армии? Чем прикроем? — сверкнул глазами генерал Леселидзе.
Болдин, уже шагнувший к дому, остановился, глянул на строй немецких самолетов, летящих над Варшавкой, и отрубил:
— Дивизион под Проходы, Константин Николаевич. Немедленно!
Над картой командарм, сжав руками голову, всматривается в построение правого фланга армии, вплотную приблизившегося к Юхнову.
— Страхов нервничает, грубит… — ни к кому не обращаясь, но зная, что тот, кому надо, услышит, вполголоса произносит начальник оперативного отдела, увидев, что взгляд генерал-лейтенанта вернулся к Проходам.
— Послать тебя вместо дивизии ротой командовать, посмотрим, сам какой будешь, — тоже ни к кому не обращаясь, бросает кто-то.
Среди штабных пробегает не смешок, нет, слишком уж накалена обстановка. Но начальник оперативного понимает: не сочувствует штаб его педантичности.
— Ну, — тяжело поднимает голову командарм, не обратив внимания на реплики, но обрывая все разговоры. — Люди, отдавшие жизнь за Юхнов, должны отдать ее не зря. Противник пополнения из своего тыла не получил. Десант Глушкова вторые сутки стоит у них костью в горле. Слушаю ваши предложения.
Юхнов должен быть взят завтра.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! Подмога идет, товарищ лейтенант!
Железняков с трудом, с треском, кажется, расклеивает слипшиеся веки и отодвигается от жаркой бочки. Еще не проснувшись, но уже рванув к себе автомат, вскакивает на ноги.
Вчера… Не вспомнишь даже, что и было вчера… А может быть, это было сегодня? Все смешалось, все.
— Двадцать пятое февраля сегодня, что ли? — спрашивает он, просовываясь в дверь блиндажа.
Солдаты смеются. Совершенно незнакомые солдаты. Одного он как-будто узнает по прожженному на боку маскхалату — этот ночью очень здорово кидал гранаты. А двое, если это они, появились уже под утро.
Приказано было выжить до утра. Выжили. Выстояли. Только приказано было одним, а утро Железняков встречает, оказывается, с другими. Перепуталось все, не распутать. Только двадцать пятое, оказывается, сегодня, а ему казалось, что уже неделю целую держит он этот проклятый мостик. Люди меняются, как в калейдоскопе. Один Железняков — беспушечный артиллерист — как привязанный тут, неубиваемый, вечный я несменяемый.
Окончательно просыпается лейтенант, только ткнувшись лицом в жесткую снежную стену траншеи.
Опять смеются солдаты. Незнакомые — ни имен, ни фамилий. Это его гарнизон. С ним он держится до утра.
— А где сержант? — спрашивает он.
Ночью фамилии сержанта так и не спросил — не до того было. Сержант и сержант. Бей, сержант!.. Лупи, сержант!.. Сержант, ударь вправо! Гранатами их, гранатами, сержант!.. Вот и все они — ночные разговоры.
Смех обрывается. А-а-а, вот оно что. Ну что ж, брат, хороший ты был человек. Надежный, верный весь тот последний час, что жил ты на земле. Пришел к нам безымянным сержантом — ушел сержантом.
Прощай, сержант! Прощай, друг!
Подмога. Ее обещали к утру. Но столько, сколько идет сейчас слева, метрах в двухстах от шоссе, прямо по целине, утопая в глубоком снегу, невозможно было и представить. Наверно, весь полк ушел из-под Людкова. Не мостик же охранять идет такая масса.
Противник по ним не стреляет. Странно. И никого из штабных командиров Кузнецов сюда не прислал. Тоже странно. Но не странного, обычного и не было ни разу в этом сумасшедшем бою. И нечего удивляться: каждый видит бой по-своему. Хотя что-то здесь настораживает. И сильно. А что — еще надо понять. Сна уже ни в одном глазу.
— И справа идут! — радостно сообщает солдат в прожженном маскхалате.
Железняков оборачивается, и тревожные удары пульса сбрасывают остатки радостного возбуждения. Верно. И справа тоже. И их много. Слишком много. И слишком много тишины. Где самолеты? Бомбы где? И артиллерия врага молчит. А ведь видят, не могут не видеть в чистом поле этой подмоги.
— Всем в укрытие! — на всякий случай приказывает он. — Наблюдаю только я.
Ворча и не понимая, гарнизон его уходит со света в темноту блиндажа. А лейтенант уже все понял и поэтому приказывает солдатам загасить печь, да побыстрее, и чтоб ни дымка над блиндажом.
Подмога движется, заходя за мостик, оставляя его у себя в тылу, за сгоревшую позавчера тридцатьчетверку. Кто-то там ударил по ней чем-то металлическим. Кто-то что-то сказал. Слов не различить, но голос, голос… Слишком много в нем сахара.
— Го-го-го… го-го-го, — заржали в цепи грубые солдатские голоса.
«Немцы! Над мертвыми танкистами издеваются», — похолодел Железняков, хотя уже и готов был к этому, понимал все, чуть ли не с первой минуты.
— Пулемет ко мне!
И тут же увидел, как от сгоревшей немецкой колонны прямо по шоссе двинулись к мостику открыто, не таясь, белые фигуры.
— По колонне справа, по колонне слева, бей, ребята!
Пулеметов у них навалом. Немцы их сами приволокли, те, что валяются вокруг. Лент металлических тоже. Три пулемета хлестнули разом.
— Эх, пропустили время, — крутит головой Железняков. — Эх, пораньше бы.
Он ждал этого давно. Он не поднимал, почему еще вчера, еще позавчера, гитлеровцы не раздавили их.
И вот уже не о чем думать, не в чем заблуждаться: пулеметы, пулеметы, пулеметы — на каждого три или четыре. Как огненной крышей накрыло их блиндаж ливнем трассирующих пуль.
