Сергей Есин - Дневник. 2009 год.
Спрашивали, что думает Захар Прилепин о явлении в литературе «Госзаказа». Захар ответил, что ничего не думает, такого сейчас вообще не существует. Для них книга – это какая-то дребедень. Там же и вопрос: «Как чувствует себя писатель, критикующий власть?» Да так же, как и некритикующий. Отношений никаких нет. Власть имущие не читают и писателей не знают. Им все равно. На встрече Путина с писателями какой-то из его людей все-таки обнаружил, что Прилепин состоит в оппозиции – и просто мягко попросил Прилепина не говорить с Путиным о политике. Прилепин пообещал, но обещания своего не сдержал, того человека уволили, и это все, чем закончилась история. Власть не видит для себя никакой опасности в «глаголах, жгущих», и даже Лимонов, который собирается баллотироваться в президенты на ближайших выборах, для этой системы столь же смехотворен. Такой шаг иррационален, но именно в абсурде и есть смысл. Это бесплодная борьба. Но что же еще делать с властью? Хоть какую-то вызвать реакцию.
В заключение еще немного поговорили о литературе. Что такое биография для писателя? Это его настройка, инструмент, с которого все начинается. Но нельзя работать на своей биографии всю жизнь, в какой-то момент следует ее преодолеть, отделиться от нее. И детство у писателя, как говорил Гумилев, может быть либо очень несчастным, либо счастливым. Средним, спокойным, серым оно быть не может. Прилепин сказал, что у него было счастливое детство. Ну, и напоследок пожелание: читать, читать как можно больше, любить чтение, любить других писателей, любить не только классиков, но и современную литературу. Часто писатели даже ненавидят друг друга. Читают только с установкой: «Написал бы я так?», или «Ну, уж я бы написал лучше!», или «И его, и этого дурака, еще публикуют?» – а нельзя так читать, необходимо приятие, удовольствие.
На этой веселой ноте я подумал, что написал бы роман лучше прилепинского, и встреча подошла к концу. Сергей Есин и Захар Прилепин обнялись под громкие аплодисменты, двери захлопали и стулья застучали.
Отнес с моими помарками дипломную работу Васильева ректору, это тот момент, когда решаю не только я, я-то готов, но должна проявиться и его воля. Тем более что А. П. Торопцев – его союзник и помощник по разным проектам.
После семинара пришлось лететь домой, так как к среде надо прочитать еще одну, возможно конфликтную, работу. Это уже студентка А. Е. Рекемчука. Надежда Васильевна первоначально дала ее дипломную работу на рецензию А. Е. Горшкову, но у того поднялось давление, он не захотел выйти из дома, а кому читать? Но к счастью, уже к самой ночи, я все уже дочитал. Вполне приличный диплом, хотя девочка очень уж сосредоточена на себе, на восточных учениях, на жизни вне этой страны.
Совсем не занимаюсь ни статьей, ни романом, огромное количество работы и усталость.
В Интернете стихотворение Жени Лесина.
Памяти Музы
Музой звали собаку. Собаку Литинститута.
Она была очень старой. Сто или двести лет.
А, может быть, даже больше. И Скуратов Малюта
Поил ее самогоном, чтоб она держала ответ
Перед Иваном Грозным. И ведь она держала.
Жила-то в отделе кадров, а там не всяк проживет.
Русская литература любила ее и знала.
Я тоже учился с нею, но точно не помню год.
Собака Муза – легенда. Вчера мы выпили водки,
Не чокаясь. За собаку. Умерла ведь не так давно.
А у девки зато две юбки. А под ними – чулки, колготки.
На колготки чулки надеты. Очень глупо, зато смешно.
Девка шла, уезжал Данила, на углу менялась валюта.
Мы бухали, о чем-то спорили, жизнь, как девка, куда-то шла.
Музой звали собаку. Собаку Литинститута.
Она была очень старой. Теперь она умерла.
4 февраля, среда. Так плохо и тревожно спал. Обеспокоенный, как пройдет предстоящая защита, я приехал в институт рано. Есть очень небольшое представление руководителя – А. П. Торопцева. По смыслу оно вполне нормальное, А. П. считает, что это повесть о «русском романтическом дурачке». Справедливо. Но совершенно не касается выполнения. Есть два положительных отзыва: один «восторженный» И. И. Карабутенко, а второй Екатерины Дьячковый, в принципе уклончивый. Причем кафедра не назначала Карабутенко быть оппонентом, это инициатива самого дипломникаю. Н. В., чтобы не конфликтовать, с этим согласилась. Но отзывы И. И. мы уже на защитах слышали. К трем часам приехал и А. М. Турков. У него, как, впрочем, и у меня, большое количество замечаний, и А. М. настроен очень категорически. Он председатель Государственной комиссии. Я вызвал Андрея Васильева, которому попытался объяснить сложность его ситуации. У нас два варианта. Можно поставить его дипломную работу на защиту, но если защита не состоится, если комиссия сочтет его работу не соответствующей квалификационным требованиям, то защищаться в следующий раз он сможет только через год. Таковы правила. Второй вариант. Мы можем сейчас перенести его диплом, он его доделывает, и тогда через два-три месяца он защищает диплом вместе с заочниками. Иногда мне кажется, что этот очень самоуверенный, но не очень талантливый паренек не вполне адекватен. Я хорошо помню, как он мучительно по нескольку раз сдавал такие предметы, как история древних цивилизаций или античная литература. Он не мог ответить на очень простые вопросы, и вот эта его заторможенность стала даже некой темой в разговорах. Но надо знать не только его, а еще и его отца, который тоже заканчивал наш институт. У батюшки тоже были творческие и учебные проблемы, которые тот тоже пытался решать со скандалами. Самоуверенный мальчик решил взять семейным напором. Я хочу защищаться сегодня! Во время этого разговора, к счастью, присутствовал БНТ. Мальчик уповает, как мне кажется, на два обстоятельства: вроде бы два положительных отзыва и к тому же еще не было случая, чтобы кого-нибудь на дипломе провалили. Практически при таком качестве текста Торопцев не должен был допускать Васильева до диплома.
К сожалению, на защите Торопцева не оказалось. Буквально за полчаса перед процедурой он позвонил Н. В. и сказал, что ему плохо с сердцем. Я сразу в это не очень поверил, потому что еще вчера допустил некоторую неосторожность: как бы намекнул А. П., что у нас, возможно, будут проблемы с защитами, и попросил прийти его на 15 минут раньше. Как я и предполагал, позже, когда Н. В. Торопцеву перезванивала. Вся эта ситуация, конечно, взвинтила А. М. Сидя рядом с ним за столом комиссии, я видел, как у него трясутся руки. Я тоже не то что нервничал, но был выбит из колеи. С одной стороны, жалость к мальчишке, а с другой – неуклонно идущий вниз уровень требований, потому что много платных, много не самых талантливых, которые в прежние времена не могли бы появиться. В связи со всем этим я даже не вел своей летописи этих студенческих защит. Как всегда, наши преподаватели говорили хорошо и умно. Здесь особенно стоит отметить и Варламова, и Королева, и Болычева, и Василевского.
Не описываю ни препирательств нашей комиссии, ни всего остального, здесь иногда в позициях было много занятного. Надежде Васильевне я сказал, чтобы больше пока мы не привлекали Карабутенко к рецензированию.
Домой приехал уже в восемь часов. Читал «Литературную газету». Самое любопытное – статья о «Вехах», которым в этом году «исполняется» 100 лет, и статья Андрея Воронцова о новой книжке А. Варламова о Булгакове. Статья называется «Политкорректный фоторобот мастера» К сожалению, я книжки Варламова не читал. Леша плодовит, книжка большая, чуть ли не 800 страниц. «Все у Варламова размеренно, спокойно, в меру умно, в меру завлекательно и интересно. Дойдя до середины книги, определенно ощущаешь, что в ней имеется какой-то изъян, словно в портрете, сделанном методом фоторобота». Так ли это, не знаю, но Булгаков – о котором написано тьма – это сейчас беспроигрышная цель. Но вот Воронцов дает и портрет Варламова, возможно, здесь не месть, определенная зависть к успехам ровесника. «Варламов – человек литературной системы. Он писатель осторожный, я бы даже сказал – осторожненький. Ни разу не оступился на своём творческом пути, ни разу не вышел «за рамки»: он тихонько протопал по краю клокочущего мира, который являла собой Россия последних двадцати лет, ни слова никому не сказал поперек и, уж конечно, такого слова не написал. У него есть небольшой художественный мир, с небольшими страстями. Перед нами своеобразный мастер мимикрии». С последней фразой мне согласиться трудно, здесь некая ревность к более удачливому сверстнику.
5 марта, четверг. Потихонечку читаю книгу Владимира Лакшина «Солженицын и колесо истории», и книжка меня затягивает. В споре Лакшина и Солженицына о чести и достоинстве Лакшин, конечно, побеждает, хотя бы потому, что у него дневник, где день за днем отображены эти отношения, а не модель книги, которую великий художник талантливо и тенденциозно претворяет в текст. Меня-то в книжке привлекают подробности не только таинственного и великого для меня журнала, но извивы борьбы, которая проходила при моей жизни. Я ведь всегда в это особенно не вникал. Теперь, мне кажется, неприятие почвенников к «Новому миру» было связано не только с его – ну скажу грубо – еврейством, а в первую очередь, что туда, в основной массе, именно из-за качества не пускали. Но вот Шукшин печатался там, Можаев печатался там, а из остальных лишь писатели калибра Астафьева, Распутина и Белова могли быть там и в то время напечатаны. Это был очень глубокий вспах. Но, собственно, сейчас я не совсем об этом. В Дневниках Лакшина, вернее в тех выборках, которые касались Солженицына, все же есть, и иногда и удивительные, детали эпохи. Сегодня многое смотрится по-новому. А. Т. Твардовский рассказывает, что говорилось на Идеологической комиссии. «С. Павлов делал доклад о воспитании молодежи. Приводились такие цифры: в Москве 40% детей крестят в церквях, 20% браков совершается в церкви». Дальше цитата эта продолжена растущей молодежной преступностью, но я о другом. Сначала о том, что тот рост верующих людей, который вроде бы повсеместно наблюдается в России, обусловлен в первую очередь тем, что русский человек вне православной религии себя никогда не мыслил, мы просто вспомнили себя. Но есть и другое, что каким-то образом заставило меня обратить внимание на эту цитату. « У нас каждый двенадцатый ребенок делает попытку к суициду» – это утром я услышал по «Эху»
