Константин Симонов - Сто суток войны
Мы еще не представляли себе всего, что с этим было связано, но это известие было для нас тяжелым ударом. Такой скачок штаба фронта из Смоленска в Вязьму — целых двести километров! Вязьма в нашем представлении тех дней — это была уже почти Москва, и мы совершенно не понимали, что, как и почему. Но стало очень скверно на душе от самого факта, что штаб фронта переместился из-под Смоленска под Вязьму.
Мы стали наскоро закусывать тут же рядом, у палатки политотдела, как вдруг обнаружилось, что Боровков, переезжая в роще с одного места на другое и перекладывая в предыдущем месте вещи в «пикапе», повесил винтовку на сучок и там ее и оставил. Мне пришлось пойти вместе с ним за этой винтовкой, чтобы его одного кто-нибудь не задержал.
Вернувшись, я застал такую сцену: перед бригадным комиссаром в палатке стоял низенький толстеющий человек в форме полкового комиссара. Бригадный, не повышая голоса, спокойно и жестоко говорил ему:
— В другое время вас бы просто следовало расстрелять, но сейчас мне не до этого. Но разговаривать с вами я не хочу. Сначала найдите вашу дивизию, от которой вы бежали.
— Я не бежал, — лепетал полковой.
— Нет, бежали! Покажите мне, где ваша дивизия. А пока ее нет, вы не комиссар дивизии. А в следующий раз, если я увижу вас без вашей дивизии, — я вас расстреляю. Вы должны кровью загладить свою вину перед родиной!
Полковой вытянулся и стал говорить какие-то слова о том, что он загладит, что он понимает, что родина… и все это заплетающимся языком. Бригадный брезгливо сказал ему:
— Идите.
Кажется, это был комиссар 55-й дивизии, той самой, отступление которой с берега Днепра под воздействием одной только ожесточенной бомбежки было одной из главных причин успешного прорыва немцев. Уходя, этот человек уже немножко окрепшим напоследок голосом, видимо, поняв, что он избавился от непосредственной опасности, сказал, что он найдет, что он оправдает, что он умрет, но сделает, и так далее. Когда он ушел, бригадный повернулся к нам и спросил:
— А вы все еще здесь?
Мы сказали ему, что сейчас уезжаем. Боровков уже крутил заводную ручку, кто-то из нас уже полез в кузов, кто-то открыл дверцу кабины — и вдруг в роще, совсем близко, одна за другой стали рваться мины. Это было совершенно неожиданно, потому что весь предыдущий час были успокоительные сведения, что немецкие танки задержаны у реки, что им не удалось переправиться через мост в Чаусы и что они стали обходить реку далеко влево и вправо, очевидно, в поисках бродов. Последние полчаса даже не слышалось стрельбы, и паника понемногу начала стихать. И вдруг эти разрывы.
Мы легли на землю. Рощица была небольшая и редкая — кусты да деревца. Ни одного окопа, ни одной щели. И вот по этой рощице в течение пятнадцати минут беспрерывно били минометы, как потом нам сказали, установленные немцами на танках, и орудия. Люди лежали, упав плашмя на землю, прижимаясь головами к тонким стволам деревьев, как будто они могли от чего-то защитить.
Потом обстрел прекратился. Роща зашевелилась. Ломая сучья, из-под деревьев выезжали машины. Наш «пикап» был уже заведен. Мотор так и работал с тех пор, как Боровков вместе с нами бросился на землю. Мы сели в «пикап» и выехали по лесной тропке на дорогу, шедшую к Черикову. Дорога сначала шла вдоль рощи, и едва мы вывернулись на опушку, как на повороте за «пикап» ухватился какой-то человек и стал вприпрыжку бежать за нами, держась за борт «пикапа». У него было ошалелое, перепуганное лицо, настолько искаженное страхом, что я с трудом узнал в нем того самого полкового, который только что давал разные клятвы начальнику политотдела. Он кричал, чтобы мы его взяли, что ему не на чем ехать, что он должен ехать, что ему приказали что-то передать во второй эшелон. Не знаю, чем бы это кончилось, но он вдруг заметил, что какая-то «эмочка» перегоняет нас, отцепился от «пикапа» и вскочил на ее подножку. Так и не знаю, что с ним было дальше.
Стрельба не возобновлялась. Мы поехали по опушке, потом вдоль реки к какому-то мосту.
Это был не тот мост, через который мы переправились, подъезжая к Чаусам, а другой — с другой стороны города и, кажется, через другую реку.
Мы ехали по верху спускавшихся к реке холмов. От дороги до реки было метров четыреста. Ехали совершенно спокойно, и нам начинало казаться, что все это еще утрясется. Вдруг Трошкин толкнул меня в бок:
— Смотри.
Я, наверно, никогда не забуду этой картины. Прямо под нами, между нами и рекой, по отлогим скатам длинного холма, по гребню которого мы ехали, снизу вверх, перпендикулярно к нам, похожие на игрушечные, аккуратные, как на картинке, поднималось десятка полтора немецких танков. Как они оказались здесь, с этой стороны города, почему их раньше никто не заметил, до сих пор не знаю. Может быть, устроив ложную панику с той стороны города, так и не пойдя на него в лоб, они воспользовались этим и обошли его, — кто их знает, но теперь, вечером, поднимаясь вверх от спокойно текущей реки, над которой стоял розовый закат, на холм, по которому мы ехали, в двухстах метрах от нас ползли немецкие танки с аккуратными интервалами, как на параде.
Боровков рванул «пикап», мы полетели по косогорам, срезая углы дороги, и наконец выскочили вниз, к мосту.
Но оказалось, что мост не то взорван, не то разобран и по нему невозможно переехать на машине. Решив, что через эту реку, наверное, есть еще какой-нибудь мост — не может этого не быть, — мы теперь, когда танки остались позади, уже помедленнее поехали вдоль реки.
Наконец мост действительно нашелся. Это был какой-то временный мостик, сбитый из бревен, лежавших прямо на воде. Мы проехали по ним, как по ксилофону, окуная колеса в воду, и наконец выбрались на тот берег.
Боровков остановил «пикап» и, сняв с пояса фляжку, долго пил, пока не выпил всю до дна. Потом сзади нас вдруг снова начался грохот. Била артиллерия, стреляли минометы. Над Чаусами поднимались пламя и дым. Что там произошло в эти часы, кто оттуда выбрался, кто нет, я так и не знаю до сих пор.
За нашей спиной горели Чаусы, а нам нужно было ехать не в Смоленск, из которого мы уезжали всего какую-нибудь неделю назад, а уже в Вязьму. Настроение было самое отвратительное, Мы въехали в лес и два часа ехали по лесной дороге, пока окончательно не стемнело.
Уже в темноте мы нагнали медленно двигавшиеся через лес автомобильные колонны второго эшелона армии. Первый час проталкиванием нашего «пикапа» занимался Трошкин, потом он сел в кузов и заснул, и остальное время перед машиной шел я. Боровков минутами засыпал от усталости за рулем. Ему досталось за эти дни больше всех.
Хорошо помню эту ночь. Сзади, над Чаусами, виднелось высокое зарево и слышались глухие артиллерийские выстрелы. Лес был высокий и темный, дорога узкая, машин ехало много, проталкиваться среди них было трудно, а стоять надоедало. Так мы и ехали всю ночь, а вернее, если говорить обо мне, шли.
Многое я в ту ночь перебрал в памяти и передумал. У меня было ощущение усталости и какого-то отупения, потому что за последнее время пришлось пройти через столько неожиданностей и разочарований, что, казалось, уже нечему было удивляться.
В Чериков мы приехали на рассвете, а оттуда немедленно двинулись на Рославль. Рославль был не похож на тот, каким мы его оставили неделю назад. Было тревожно. Чувствовалось, что если тут и не представляют себе всех обстоятельств происходящего, то слухи сюда уже докатываются.
Было очень тягостно. Единственное, что как-то внутренне облегчало душевное состояние, это воспоминание о полке Кутепова, о том, что у нас люди все-таки умеют драться, и еще, пожалуй, собственное ощущение, что везем с собой нужный материал для газеты, что хотя бы в этом отношении поездка была не даром.
Мы остановились в Рославле, чтобы решить, как ехать дальше. В Смоленске в этот день уже были немцы, но мы этого, конечно, не знали. Нам казалось, что происходит отступление, что штаб фронта по каким-то соображениям переехал поглубже в тыл, но представить себе, что немцы в Смоленске, который казался нам еще недавно неприступным городом — мы видели, как его укрепляли, — этого представить себе мы не могли.39 Поэтому вопрос о том, какой дорогой ехать на Вязьму, был для нас в этот момент чисто житейским. Казалось, что можно ехать через Юхнов, а можно ехать и через Смоленск.
Смоленск привлекал тем, что хотелось там побриться, а может, даже на скорую руку помыться в бане. Кроме того, мы надеялись, что найдем в Смоленске кого-нибудь из нашей редакции.
Нам казалось, что за это время что-то могло еще перемениться; может быть, в Вязьму уехала только часть штаба и политотдела, только вторые эшелоны. В общем, мы поехали на Смоленск.
Сначала дорога была довольно пустынная, но потом мы начали встречаться с шедшими нам навстречу грузовиками, с бредущими по шоссе беженцами и многочисленными стадами. Чем ближе мы подъезжали к Смоленску, тем двигавшийся нам навстречу поток становился все гуще. Мы несколько раз останавливались и расспрашивали, что там, в Смоленске, но никто нам не мог толком ответить. Военные были не из самого Смоленска, а из разных пунктов к востоку от него, а граждане тоже шли не из Смоленска, а из окрестных районов. Они эвакуировались на восток под влиянием слухов, что немец идет, но откуда он идет и докуда он дошел — было им неизвестно.
