Вячеслав Кеворков - Тайный канал
На этой основе, продолжал Бар, уже-сейчас выстраивается концепция обвинения Брандта в разрушении традиционной линии внешней политики ФРГ, заложенной Аденауэром и продолженной всеми его преемниками. Никто из них никогда не предпринимал даже робких попыток сближения со странами Восточной Европы из опасений подорвать доверие США к Западной Германии.
Таким образом, подписание Московских договоров, по их мнению, было серьезным и совершенно ненужным отклонением от традиционного внешнеполитического курса ФРГ. Впрочем, это не вполне соответствовало исторической правде.
Бар рассказал, что, по его сведениям, в наших внешнеполитических архивах имеется запись конфиденциальной беседы бывшего посла СССР в ФРГ А.Смирнова с К. Аденауэром, состоявшейся 6 июня 1962 года.
В ходе беседы первый послевоенный канцлер предлагал СССР установить между обеими странами перемирие (BURGFRIEDEN) сроком на 10 лет с тем, чтобы этот отрезок времени обе стороны могли использовать для установления действительно нормальных межгосударственных отношений.
Это, по мнению Аденауэра, должно было повысить внешнеполитический престиж ФРГ, в том числе и в глазах его западных союзников.
Помимо того, обсуждался и вопрос о предоставлении больших свобод гражданам ГДР.
Таким образом, еще в пятидесятых годах Аденауэр предлагал то, что в семидесятых начал реализовывать Брандт.
Политики редко рассказывают что-либо просто ради развлечения собеседника. Бар тут же попросил обдумать возможность публикации записи этой беседы, что, по его мнению, значительно снизило бы остроту критики проводимой Брандтом внешней политики. В тот момент разумность такого шага не вызвала у меня ни малейшего сомнения и я был готов гарантировать успех планируемого мероприятия. Правда, наказание за поспешные выводы последовало довольно быстро.
А пока мы отсиживались в горах, внизу уже стало смеркаться и было видно, как на набережных зажгли огни. Ялта удивительно похожа на все южно-курортные города мира. С наступлением сумерек уставшие от все еще знойного солнца люди высыпали на набережную, чтобы щегольнуть при электрическом свете друг перед другом приобретенным загаром и привезенными нарядами. Занятым собой, им не было никакого дела до всего, что происходило совсем рядом в старинном дворце Ореанда.
Мы не последние жители этой планеты
— Ну, как там дела в вашем новообразовании? — весело начал Громыко, стоило мне появиться у него в кабинете по возвращении из Крыма.
Вновь пришлось поставить пусть не долгоиграющую, но уже немного затертую пластинку о всевозрастающих трудностях, с которыми придется столкнуться Брандту в процессе ратификации Московского договора в германском бундестаге. Громыко слушал молча, разглядывая поверх меня какую-то специально выбранную на этот случай точку в углу кабинета.
— Если немецкая сторона будет затягивать ратификацию, мы «придержим» соглашения по Западному Берлину, — неожиданно перебил он. Однако тут же, вспомнив о том, что как правящая коалиция, так и оппозиция состоят сплошь из немцев, решил все же провести между ними черту. — А что думает по этому поводу Бар?
— У него есть интересная идея.
— Даже так? — Громыко скептически улыбнулся, сомневаясь в том, что стоящие мысли могут родиться не только у него.
Однако предложение Бара предать гласности беседу Аденауэра со Смирновым заставило его задуматься.
— А не носила ли беседа посла с канцлером конфиденциального характера?
Я промямлил какую-то банальность насчет того, что все тайное со временем становится явным и что конфиденциальность беседы была уже частично нарушена самим Аденауэром. В телевизионном выступлении накануне отставки он признал, что в свое время направил письмо Н.Хрущеву с предложением установить десятилетнее перемирие между СССР и ФРГ.
— Ну, если вы с Баром и впрямь так думаете, давайте разыщем этот документ и… В конце концов, восстановление истины — дело благородное.
Сдержаться и не поделиться новостью с Баром было свыше моих сил, и я поспешил дать ему знать по телефону, что дело слаживается.
Через несколько дней я получил подтверждение, что такой документ действительно имеется в архиве Министерства иностранных дел, но показать мне его не могут, поскольку он находится у министра.
Дело оставалось за немногим: снять копию, показать ее в Германии и договориться о времени публикаций.
Уверенный, что так и получится, я победно-уверенным шагом направился на прием к Громыко.
Как обычно, министр усадил меня в кресло напротив и вместо долгожданной бумаги предложил мне длинный экскурс в глубины этики дипломатических отношений.
— Я ознакомился с документом, — начал он не спеша и похлопал по лежавшей перед ним тонкой папке, в которой, как я выяснил тут же, едва выйдя из министерского кабинета, упомянутой бумаги не было. После ознакомления накануне министр отправил ее обратно в архив. — Это — запись доверительной беседы нашего посла с Аденауэром. В ней немецкий канцлер действительно определяет в отношении СССР позиции аналогичные тем, которые сейчас занимает Брандт. Более того, нет сомнения, что опубликование этого документа в печати ослабило бы сегодня в значительной мере позиции противников Восточных договоров. Но это сегодня!
Громыко многозначительно поднял указательный палец вверх и повторил:
— Да, да, именно сегодня. А назавтра нам не подадут руки и впредь станут разговаривать лишь при свидетелях. И что тогда? Тогда получится, что ради сегодняшней выгоды мы разрушили нечто нерукотворное: высочайшую пирамиду доверия, которую сами же сооружали десятилетиями. И это коснется не только нас, но и следующие поколения советских дипломатов.
Согласитесь, ведь мы не последние жители этой планеты. Поэтому я считаю, нам надо удержаться от сиюминутного соблазна. Я говорил с Андроповым. Он того же мнения.
Последняя фраза означала: приговор окончательный и апеллировать больше не к кому. На минуту вообразив себе разочарованное лицо Бара, я, видимо, не смог скрыть того же выражения на моем лице.
— Не грустите, иначе мы поступить не можем. Представьте: сегодня начали публиковать содержание своих доверительных бесед, ну, скажем, с вами по поводу наших дел с Германией, или с десятками и сотнями людей, с которыми мне довелось встретиться и беседовать за свою долгую жизнь. Возьмите даже моих коллег по Политбюро или в правительстве. После подобных публикаций оставшиеся в живых совершенно справедливо станут сторониться меня, а умершие проклянут с того света. Доверие — это высшая точка отношений между людьми.
С этим трудно было не согласиться.
— Андрей Андреевич, говорят, Сталин много раз обсуждал с вами проблему будущего Германии и что он якобы был в принципе против ее разделения?
Громыко заметно оживился.
— Сталин умел заглянуть далеко вперед. Этим и объясняется, почему он с таким уважением относился к Германии и немцам — несмотря на войну. Действительно, Германия длительное время была темой наших бесед. Обсуждали мы и проблему, какой ей быть: единой или разделенной. Естественно, вопрос ставился с точки зрения обеспечения стабильности в Европе.
— И к какому же выводу вы склонялись?
— Видите ли, мы разговаривали всегда вдвоем, без свидетелей. Сталин умер, а я пока жив. Но это небольшое преимущество вовсе не дает мне право разглашать содержание наших доверительных бесед. Иначе я бы поступил вопреки принципам, которые только что отстаивал.
— Сталин просил вас не разглашать эти беседы или?..
Громыко взмахнул от отчаяния обеими руками, посмотрел на меня, как смотрят на неразумное дитя, и беззвучно рассмеялся.
— Сталин никогда и никого ни о чем не просил. Но мы прекрасно знали, о чем говорить можно, а чего говорить не следует.
День, когда надо было сообщить Бару неприятное решение Громыко, совершенно неожиданно из мрачного превратился в радостный. Бар внимательно выслушал, мгновение подумал и тут же сформулировал свою позицию:
— Я очень огорчен. Но еще больше — доволен. Наши расчеты подтвердились: с вами можно иметь дело.
Громыко оказался прав.
Тем временем тучи над Восточным договором не только не рассеивались, но становились все более грозовыми. Советская сторона по-прежнему пыталась переубедить оппозицию в Западной Германии с помощью речей Брежнева, против которых у нее постепенно выработался стойкий иммунитет. 20 марта 1972 года, выступая на XV съезде профсоюзов, Брежнев назвал ратификацию договоров «выбором между политикой мира и политикой войны».
В «Правде» появилась статья, доступно растолковывавшая эквивалентность русских и немецких понятий о государственных границах, таких как «нерушимая», «незыблемая», «неприкосновенная», в которых в свое время не захотел разобраться Генеральный секретарь.
