Владимир Уборевич - 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой

Не менее ценным источником, дополняющим фактологию писем, стали сведения от людей, знавших Владимиру Уборевич в детстве, общавшихся с ее матерью (расстрелянной в 1941 году). Они появились в домашнем архиве Владимиры Иеронимовны в конце 50-х, после ХХ съезда.

Бесчеловечность косноязычия допросов, «достаточно изобличающих» В. И. Уборевич в том, что она «являлась дочерью врага народа и поддерживала с ним связь», а в тексте писем – повествование о том, как после них измученная девочка на тюремных нарах лепит из хлебного мякиша Кола Брюньона, едва придя в себя (о, непобедимая женственность!), сокрушается, что ее чудные косы превратились в колтун… За перестукивание из камеры в камеру с подругой Светланой Тухачевской их обеих сажают в карцер, на голодный паек. Но миску супа, полученную за мытье пола в коридоре, она отдает Светлане.

Между детским домом и арестом у Владимиры Уборевич была передышка – учеба в Ташкенте, куда во время войны эвакуировался Московский архитектурный институт. Там она жила у Елены Булгаковой. И воспоминания о встречах с эвакуированными Раневской, Ахматовой, пришедшим с фронта Симоновым, другими знаменитыми современниками, являются новыми интересными штрихами к казалось бы хорошо известным страницам их жизни.

В четырнадцати письмах – честный рассказ об одной из десятков тысяч судеб, перечеркнутых сталинской системой. Это документальное повествование о времени и о себе, как сказано классиком, «меморандум песчинки об оползне». Здесь вы не найдете «сгущенных ужасов» и пафосных обличений, как в модных нынче фильмах про сталинизм, где невежество соперничает с беспамятством.

В год трагического юбилея – 70-летия «большого террора», – подчеркнуто не замеченного Государством, на фоне вновь поднятых на щит реляций о необходимости изучать историю исключительно на героических примерах, у этой книги вряд ли будет массовый читатель. Она не для всех. Но для каждого, кому не безразлична подлинная история России во всей ее полноте. Эта книга – и дань памяти тех, чьи безвестные могилы эпохи «большого террора» некому оплакивать.

Юлия Кантор

Владимира Уборевич

14 писем Елене Сергеевне Булгаковой

Когда я думала о Москве, то мысленно видела черное пространство и бесконечный ряд виселиц.

В 1963 году мне необходимо было написать воспоминания о моем отце Иерониме Петровиче Уборевиче для книги «Командарм Уборевич» в издательство «Воениздат».

В панике я пожаловалась маминой приятельнице, ставшей моим другом, Лиле Юрьевне Брик, что не могу, не умею, ничего не помню, а очень нужно. Лиля Юрьевна сказала, что воспоминания легче писать в письмах близкому человеку. Да и вообще, сказала она, пусть воспоминания останутся – пусть будут на бумаге, самой же легче будет, – считала Лиля Юрьевна.

Я последовала ее совету и попросила Елену Сергеевну Булгакову помочь мне в этой работе. Елена Сергеевна была мне ближе других маминых подруг, с которыми я общалась, вернувшись в Москву в 1957 году после лагерей и ссылки. Мы договорились, что я буду писать ей обо всем, что смогу вспомнить, начиная с дедушек – бабушек.

Итак. Мы живем в Малаховке: я, мой муж, Олег Борисович Боровский (тоже – из лагерно-ссыльных детей «врагов народа»), два сына – Володя и маленький Борис – и няня. Я только что окончила МИСИ, работаю инженером-конструктором.

Вечером, когда мы с Олегом возвращаемся с работы, он устраивает мне под березами стол со стулом, и заботы о семье берет на себя.

Я пишу почти каждый вечер письмо Елене Сергеевне, подписываю уже ночью конверт, а утром по дороге на работу опускаю его в почтовый ящик. Так я написала 14 писем. Больше не смогла. Нервы разъехались – сил никаких.

Приехала кЕлене Сергеевне. Она встретила меня с обмотанной полотенцем головой и сказала, что больше «не может читать эти жуткие письма». В тот вечер Елена Сергеевна решила, что я должна еще вспомнить людей, которые помогли мне жить с «проклятой» папиной фамилией. Это оказалось мне нелегко, так как я не имела времени сосредоточиться и вспомнила гораздо меньше, чем могла бы.

Вскоре Елена Сергеевна отдала мне девять листов машинописного текста для книги – она собрала их по кусочкам из моих длинных, очень личных писем. Я, честно говоря, понимала, что мои «писания» совсем не подходят для книжки о советском полководце: но я не хотела лукавить, вспоминая о родителях и вообще о своей жизни. Ничего подобного о нашей жизни тогда не могло быть напечатано, хоть ХХ съезд уже состоялся. (Даже текст, собранный и отредактированный Еленой Сергеевной, в редакции Воениздата сильно подрезали. ) Кроме этого текста в папке лежали все письма с конвертами, пронумерованными рукой Елены Сергеевны и с ее же пометами. Вот как и почему я написала в 1963 году эти письма. Я их не перечитывала до этого года. Просто боялась.

ПИСЬМО № 1[2]

2-VI-63 г.

Милая Елена Сергеевна, дорогая, родная моя Тюпочка!

Всю эту неделю помню о том, что Вы пообещали мне помочь с моим писательством и разговариваю все время с Вами мысленно. Я решила писать Вам настоящие письма, в которых мне легче будет вспоминать свою жизнь «до и после» и надеюсь, что это будет Вам, моя дорогая, ласковая, не так уж неинтересно.

Сейчас уже поздний вечер. Сегодня был кошмарный день. Днем позвонил мне на работу В. И. (занимающийся лит. обработкой книги) и сказал, что он сам написал за меня мои воспоминания, основываясь на записках Лили Юрьевны, Татьяны Ивановны и Машеньки. Я представляла себе, что это будет не «то», но что это было! Трудно даже рассказать.

В. И. (импозантный седой мужчина) сел за письменный стол Олега, Олег сел у меня в ногах, а я лежала на диване, сжавшись физически и душевно под пледом. Что это было за мучительное положение! Я должна была слушать два часа, как я рассказываю о своих родителях и о своем детстве совершенные небылицы. Олег с серьезным видом поправлял в некоторых местах, а я слушала и поражалась, как они могут всерьез говорить об этом. Как могут подумать, что я соглашусь на такое. Я лежала с закрытыми глазами и плакала. Что они сотворили с мамой, с Иеронимом Петровичем, со мной! Ужас!

Они – В. И. и Олег, – по-видимому, считают меня ненормальной. Может быть, они частично и правы, но я не могу и слышать подобных сюсюканий вроде «папа следил за моей учебой, он говорил: «Борись дочка, Ленин учил…» и т. д. Или: «Когда отца арестовали, я спросила маму: “Мамочка, как же Сталин мог допустить…”» и т. д. Или «папа часто собирал нас в круг, рассказывал нам про Гражданскую войну и под конец мы затягивали: «Уходили комсомольцы на Гражданскую войну».

Ну, что Вы на это скажете? Что я могла сказать?

Я сказала, что в этой рукописи я не узнала ни отца, ни мать, ни себя, ни моего детства. Что за слоем меда и патоки их совершенно нельзя узнать даже мне. Если я в те 20 лет их не предала, то сейчас уж подавно не могу их оскорбить такой заядлой ложью. Боже! Что тут началось!!! Короче.

Мне заявили, что раз я не умею сама писать и раз их помощь я не принимаю, то участие мое в сборнике отпадает. <…>

Ну, Тюпочка, Вы, наверное, меня поняли, что я жду Вашей помощи и очень надеюсь на нее. Я при прощании с В. И. заявила, что эту неделю я сама засяду и, если у меня получится, то сообщу ему, чтобы меня пока не вычеркивали. Теперь все зависит от Вас. <…>

Тюпочка! Я решила описать в письмах к Вам свою жизнь по порядку, все, что знаю, что помню. Сегодня начну о себе хотя бы немножечко.

Мне известно из рассказов маминых подруг, что познакомилась мама с отцом в 1922 году на Дальневосточном курорте. Мама была замужем, имела сына, играла в труппе молодого Охлопкова. Встретившись с отцом, все бросила, даже сына, которого ей не отдали. Я родилась в Чите. <…> У отца была первая семья. Со своей первой женой он познакомился в Брянске, где стоял его штаб. Она приезжала к нему на фронт и вскоре умерла во время родов. Девочку вырастили бабушка с теткой. Можно себе представить, как относился к отцу Ленин, если Крупская предложила взять себе на воспитание родившуюся Надежду. К великому моему сожалению, ее не отдали Надежде Константиновне, и выросла она по-видимому в мещанской обстановке с совершенно превратным представлением об отце.

Конечно, Вы улыбнетесь, считая, что я своих родителей идеализирую. Может быть, Вы правы, но я иначе не могу. Тюпа! Но почему же чужие люди, знавшие папу по делам службы, вспоминают о нем с таким искренним восхищением! Почему, когда его имя звучало, как бомба, я встречала так много людей, снимающих перед его именем шляпу? Так вот, обо мне. Я родилась девочкой, чем сильно разочаровала родителей. Это видно из моего имени – Владимира. В. Ленин умер за три недели до моего рождения.

О дальневосточных годах моих родителей мне еще известно, что мама была какое-то время начальником санитарного поезда-летучки, который умудрялся проскакивать в самые нужные места и нужное время. По-видимому, это был конец 22 года. <…> По рассказам Т. И., мама была страшнейшая модница. Зимой ходила в туфельках (в Сибири), красила губы и курила, что воспринималось, я думаю, в те времена трудновато. Она, конечно, была смелая. <…> Мама, чтобы не смущать отца пеленками и моим писком, из больницы переехала не к отцу, а в женское общежитие. Рассказывали, что папа был очень трудным и, пожалуй, фанатичным человеком. <…> В общем, милый чудак, влюбленный в идеи, верящий в чудеса.