Карлхайнц Дешнер - Криминальная история христианства
Соотнесено будет христианство и с попранными поздней церковью обязательствами, такими, как запрет военной службы сначала для всех христиан, потом для духовенства, запрет симонии, процентов, ростовщичества и многих других вещей «Христианство это Евангелие радости, — писал св. Франц из Салеса, — и если оно не приносит радости, это не христианство». А для папы Льва XIII «даже сверхъестественный принцип церкви в том откроется, что увидят, что благодаря ей случается и делается».
Как известно, сохраняется кричащее противоречие между жизнью Христа и его учением, противоречие, которое издавна пытаются притупить, приуменьшить ссылками на извечный антагонизм идеала и действительности — напрасно пытаются. Никто, однако, не проклял христианство, раз оно не реализует свои идеалы ни целиком, ни наполовину, ни еще меньше. Однако оно понимает, как я сказал в 1969 г в речи, которая довела меня до судьи, «понятие человеческого и даже слишком человеческого несколько широко, если от столетия к столетию, от тысячелетия к тысячелетию реализуют прямо противоположное, короче, если всей своей историей оно засвидетельствовано только как высшее проявление и реальное воплощение, как абсолютная вершина всемирно-исторической преступности».
Об этом, таким образом, идет речь. Не достигнут идеал не только частично, в определенной степени, нет, его, так сказать, бьют в лицо постоянно, и одновременно со всей претенциозностью разыгрывают роль защитника святых идеалов, даже высшей моральной инстанции мира. В признании такого лицемерия, выражения не «человеческой слабости», а не имеющей равной духовной низости и исток этой криминальной истории Бог идет в башмаках дьявола (см. Послесловие).
При этом моя работа не только криминальная история, но также, как говорит заголовок, история христианства, история христианских династий, христианских князей, христианских войн и мерзостей, история по ту сторону всех организационных и конфессиальных границ, история многих форм действия и поведения христианского мира, включая последствия секуляризации, которые развились, отделившись от исходного пункта, внутри культуры, хозяйства, политики, во всей толще общественной жизни. Однако сами христианские историки едины в том, что их дисциплина охватывает «возможно широкий радиус христианского проявления жизни» (К Борнкамм), интегрирует все «только мыслимые измерения исторической действительности» (Эбелинг), даже «со всеми изменениями содержательного, объективного характера» (Рендторф).
Историография делает различие, правда, между мирской историей (употребляемое теологами как историками понятие противоположность Спасению, святому) и церковной историей — в качестве самостоятельной дисциплины, как известно, лишь с XVI столетия. Однако сколько бы обе — не случайно — ни писали раздельно, фактически церковная история не больше как составная часть общей истории, как «священная история» она охотно прячется, в отличие от общей, за «божественные святые дела», «совокупностью божественной милости и человеческого греха» (Блезер), за провиденциальной, метафизической глубокомысленностью — мистицизмом.
Католические теологи добиваются при этом часто удивительных открытий Для Ханса Урса фон Балтазара, к примеру, недавнего иезуита, признанного своим братом по ордену Карлом Ранером в качестве значительнейшего католического теолога, внутренний процесс истории есть «излияние» «семени Господнего в лоно мира Размножение и зачатие же совершаются в состоянии исключительного самоотречения и безоглядности Церковь и душа, которые восприемлют названия слов и чувств, могут воспринять их лишь в женской открытости и готовности (согласии), которая не сопротивляется, не сжимается судорожно, не испытывает никаких мужских встречных усилий, напротив, отдается в темноте».
В действительности это столь мистически — и здесь столь неуклюже — затуманенная, якобы историко-критически определяемая, фактически при отказе от познания сочиненная «священная история» вообще непосредственно примыкает к истории, более того, является одной из ее ординарных, дурных сфер. Хотя царство Христа должно быть не от мира сего, хотя, в отличие от марксистских исторических воззрений — историю расхваливают, славят как духовное начало, «трансцендентную энтелехию», «как продолжение миссии Богочеловека» (Един), как раз католики подчеркивают таинственный характер «истинной» истории, «мистику истории» (де Сенарклен), полагают «потусторонний мир всякого прогресса» уже осуществленным в Христе (Даньелу), хотя у его представителей и в их проповедях речь всегда идет о том, что необходимо сделать. В действительности же, в особенности папство и епископы не боялись буквально ничего, чтобы подчинить себе, сделать послушными власть имущих, чтобы с ними конкурировать, вести за ними слежку, надувать их, властвовать над ними. На самом деле они так шли в этом мире, словно они не хотели отходить в вечность.
Это дерзко началось в IV столетии с императора Константина, которому не случайно посвящена самая большая статья тома, и проходит через теократический средневековый Запад до сегодняшнего времени Империи Хлодвига, Карла, Олафа, Альфреда и других, в первую очередь средневековые немецкие империи могли установиться лишь на христианском фундаменте Многие владыки мотивировали — по убеждению или для видимости — свою политику ссылками на свою веру, как вообще средневековый христианский мир почти все соотносил с Богом и Христом. Однако еще в XVI столетии церковная история влиятельнее всеобщей истории, и нельзя не признать всестороннего влияния до сего времени церкви на государство и наоборот, в каком объеме, с какой интенсивностью, каким образом — осветить именно это в рамках темы, через призму разных эпох, мой главный замысел.
Вся история христианства была в своих примечательных чертах историей войны, одной-единственной войны вовне и вовнутрь, наступательной войны, гражданской войны, подавлением собственных подданных и верующих. То, что при этом — при ограбленных, разоренных — делали подачки (чтобы приглушить народную ярость), или оплачивали художников (чтобы увековечить самих себя и свою историю), или строили дороги (чтобы на них потом вести войну, обделывать дела), все это здесь неинтересно.
Напротив, интересна вовлеченность высокого клира, особенно папства, в политику, масштабы и важность его влияния на властителей, правительство, законодательство история паразитического стремления наверх с последующим освобождением от зависимости, сначала от восточно-римской, затем западно-римской императорской власти с целью, благодаря религиозным лозунгам, приобрести мировую власть. Многие историки считали неоспоримым, что преуспевание церкви было как следствием, так и причиной падения римского государства Посланию «Мое царствие не от мира сего» пришло на смену учение о двоичности власти (после чего auctoritas sacrata pontificum[7] и regalis potestas[8] — дополняли друг друга), потом даже император, король объявлялись лишь исполнительным органом церкви одна из сформулированных Бонифацием VIII в булле «Unam Sanctam» претензий, от которой официально дистанцировался лишь Лев XIII (умер в 1903 г), что, впрочем, ничего не значило Западный христианский мир, во всяком случае, «был существенным творением католической церкви», «под папской властью предельно организованная церковь — главный институт средневекового порядка» (Тойнби).
В этой связи войны велись под давлением, с участием и под командой церкви уничтожение целых народов, вандалов, готов, на Востоке последовательное вырезание славян — для христианских хронистов каролингцы или оттонцы лишь находящиеся в языческой тьме преступники, которых надо любыми средствами (предательством, обманом, жестокостью) обратить к истине. В позднее Средневековье всякое вероучение ориентировано прежде всего на спор и борьбу за Христа, это миссия меча, «Священная война», «новая религия», гарантия для всего Доброго, Великого, Вечного Христос, воспетый уже в ранних средневековых гимнах как борец, становится теперь вообще предводителем воинства, королем, победителем. Кто борется за него, за Иерусалим, его «наследную страну», «святую страну», с тем рядом сражаются ангелы, святые, он вынесет любое бедствие, отчаяние, голод, нужду, смерть. Если он падет в сражении, его ожидает награда, тысячекратно гарантированная священниками. Он попадет, без очистительного огня, без адских мучений, с поля битвы прямо в рай, прямиком в Христово сердце, обретет «вечное святое блаженство», «сияющую небесную корону», requies aeterna, vita aeterna, salus perpetua.[9] Эти обольщенные — как и миллионы обманутых полевыми священниками в годы мировой войны — мнили себя неуязвимыми, с открытыми глазами и слепые одновременно шагали они на бойню.
