Василий Стенькин - Под чужим небом

В здание ЯВМ входили интеллигентного вида японцы в модных костюмах. На самом деле это были генералы, полковники, поручики — кадровые сотрудники разведывательной и контрразведывательной служб. Они бдительно защищали интересы японского императорского правительства, четко, не задумываясь, выполняли приказы военщины.

Здесь в тридцать втором году, перед отправкой на советскую землю Тарова обучали шпионскому ремеслу, сюда доставили через десять лет, в начале сорок второго, как задержанного перебежчика. Ему предстояло, выгодно используя свои связи, доказать, что он вернулся сюда с добрыми намерениями. Пока же Тарова допрашивали с пристрастием, прибегали даже к физическому принуждению: просьбы дать встречу с генералом Семеновым, подполковником Тосихидэ или хотя бы поручиком Касугой, которые знают его, оставались без внимания. Ему даже не сказали, служат ли Тосихидэ и Касуга в ЯВМ.

Следствие по делу Тарова вел поручик Юкава, невысокого роста молодой щеголь. Допросы записывались на магнитофон. Это требовало большой осторожности: малейшую обмолвку, незначительное противоречие в показаниях могли обратить против него.

Тарова содержали в одиночной камере. Узкое окно упиралось в серую облупленную стену. Солнце никогда не заглядывало в камеру. Несмотря на январскую стужу, здесь было душно. Особенно раздражал дурной запах тюрьмы — перемешанные запахи запущенной конюшни и грязного сырого подвала... Раз в сутки заключенных выводили на прогулку, и камеры проветривали. Но вонь эта была неистребима, ею пропитывались одежда, все поры тела. Она висела невидимым облаком в камерах, коридорах, в кабинетах следователей.

Потом Тарова перевели в другую камеру, такую же вонючую, метра четыре в длину, метра два в ширину. Вдоль стены одна за другой — две узкие железные кровати, прикрепленные болтами к цементному полу. Кровати накрыты черными одеялами из колючего сукна... На них спали, сидели, ели. Лежать разрешалось в строго определенные часы: от десяти вечера до шести утра. Днем ложиться запрещалось.

Соседом по камере оказался пожилой человек, худой и сутулый.

Хорошо зная коварные методы работы японской контрразведки,. Таров решил рассказать ему о себе только то, что совпадало бы с показаниями следователю и рисовало его с выгодной стороны.

Когда Тарова ввели в камеру, он предложил старику познакомиться.

— Рыжухин, Всеволод Кондратьевич, — безучастно проговорил старик, вяло ответив на рукопожатие. В течение первого дня Рыжухин в разговор не вступал, протяжно вздыхал, крестился. Лишь изредка слышалось: «Господи!», «Боже мой!» Перед сном и утром старик прилежно молился. Все это получалось у него просто, естественно. Складывалось впечатление, что это старый человек, безжалостно перемолотый жизнью. И все же этот благообразный старик мог быть добросовестным осведомителем.

— Давно? — участливо спросил Таров, подойдя к Рыжухину. Они только что позавтракали. Надзиратель забрал пустые миски от похлебки, ушел, грохнув железной дверью.

— А? Что? Не понял вас. — Рыжухин вздрогнул точно от окрика, предупреждающего об опасности.

— Давно здесь, спрашиваю? — спросил Таров погромче.

— А! Полгода, почитай.

— За что арестовали?

— Чего? Не ведаю. Ночью пришли и забрали.

Рыжухин отвечал хриплым голосом. Таров не улавливал интонации, поэтому не понимал, правду ли говорит старик... Но вот Рыжухин грустно взглянул синими выцветшими глазами, и у Тарова отлегло на душе — столько было грусти и боли в этом взгляде.

— А вы, добрый человек, откуда будете? — заговорил Рыжухин на второй день, когда они вернулись с прогулки.

— С той стороны.

— Неужто из самой России?

— Оттуда.

— Скажите, добрый человек, Москва матушка не пала?

— Нет! Отбросили фашистов от Москвы, далеко отшвырнули! — воскликнул Таров, забывшись и не сумев скрыть радость.

— Слава тебе господи. Стало быть, не покорилась супостату белокаменная?

— К сожалению, — сказал Таров с напускной злостью. Он понял, что проговорился: восторженный отзыв о победах советских войск противоречил той линии, которую он вел, выдавая себя за перебежчика.

— Что-то не могу уразуметь, господин хороший, о чем вы сожалеете? — Глаза Рыжухина потемнели, сделались колючими.

— Сожалею, что большевики побеждают.

— А-а! — протянул старик и умолк.

Тарова вызвали на очередной допрос. Следователь вышел из-за стола и, заглядывая снизу вверх улыбающимися глазками, осведомился о настроении Тарова. Поручик Юкава был в штатском костюме, отчего казался моложе своих лет, ниже ростом.

Вскоре в кабинет следователя вошел подтянутый японец неопределенного возраста, тоже в штатском. Приветствуя вошедшего, Юкава назвал его майором. Майор жестом руки указал Тарову на табуретку и потребовал подробно рассказать о своей жизни в Советском Союзе в течение последних десяти лет. «Должно быть, хотят поймать на противоречиях», — подумал Ермак Дионисович. Но легенду Таров усвоил отлично, уже здесь раз семь-восемь повторил ее, поэтому поймать его на слове было нелегко. И все же он не без волнения приступил к новому рассказу.

— В мае тридцать второго года подполковник Тосихидэ и генерал Семенов предложили мне выполнить некоторые задания на территории СССР, — начал Таров. — Я дал согласие. После разведывательной подготовки под руководством подполковника Тосихидэ и поручика Касуги меня перебросили через государственную границу. В соответствии с заданием я сначала встретился с агентом по фамилии Мыльников...

Таров правдиво рассказал об отказе Мыльникова, о встрече с Размахниным и его единомышленниками, беседах с настоятелем дацана Цэвэном.

— В духе указаний, полученных мною от подполковника Тосихидэ и генерала Семенова, — продолжал Таров, — я предупреждал Размахнина и Цэвэна о недопустимости непродуманных действий. Однако они нарушили нашу установку и стали жертвами собственной...

— Откуда вам известно об этом? — спросил майор. Он нетерпеливо постучал карандашом по столу, останавливая рассказ Тарова.

— После выполнения первой части задания я поехал в Ленинград, где живет моя жена. Там я пробыл несколько месяцев и вернулся в Забайкалье. От местных жителей я узнал об аресте Размахнина, Цэвэна и других наших людей...

— Чем вы можете доказать, что эти люди не были преданы вами?

— Я думаю, что никакие доказательства не нужны, — категорически заявил Таров. — Если бы я их предал, органы НКВД приняли бы превентивные меры, не допустили беспорядков. Между тем в обоих случаях аресты произведены после того, как вспыхнули повстанческие выступления. Об этом сообщалось в газетах.

Майор метнул взгляд в сторону поручика Юкавы. Таров понял, что довод оказался убедительным.

— Хорошо. Но скажите, Таров, почему вы не возвратились в Маньчжоу-Го после провала восстаний?

— Господин майор, руководство повстанцами было лишь частью моего задания. Мое возвращение в Маньчжоу-Го не предполагалось. Я должен был создать резидентуру и в случае войны собирать информацию, необходимую японскому командованию... Подполковник Тосихидэ обещал связаться со мною. И он действительно летом тридцать восьмого года посылал связника, китайца Ли Хан-фу, который задержан при переходе границы. Ли Хан-фу дал показания, и я был арестован...

— Рассказывайте по порядку.

— По возвращении в Забайкалье я удачно легализовался. Этому способствовало то обстоятельство, что в тридцать втором году многие русские возвращались из Маньчжурии на родину. Я выдавал себя за реэмигранта...

— Каким образом?

— Я имел удостоверение от советского учреждения в Маньчжурии. Его вручил мне подполковник Тосихидэ во время нашей последней встречи.

— Подлинное?

— Не знаю, господин майор, я не спрашивал, и Тосихидэ не говорил об этом.

— Продолжайте.

— В течение пяти лет я преподавал русский язык и литературу в педагогическом училище... Это вроде японской учительской семинарии, — пояснил Таров, заметив, что майор не понял его. — Потом осудили на десять лет, и я отбывал наказание в колонии.

Затем по требованию майора Таров подробно рассказал о том, как он перешел границу. Останавливался на мелочах, стараясь убедить допрашивающих в своей откровенности.

— Хорошо, очень хорошо, — проговорил майор почему-то по-русски, хотя допрос велся на японском языке. Майор подошел к Тарову и, улыбаясь, похлопал по плечу.

— Прошу ответить на последний вопрос, — обратился он снова на японском языке. — Скажите, только совершенно честно, вы откровенны, до конца во всем признались?

— Видите ли, господин майор... Один умный японский писатель, которого я всегда читаю с большим интересом, так говорил: «Признаться до конца во всем никто не может».