Дмитрий Герасимов - Возвращение ценности. Собрание философских сочинений (2005—2011)
Игра на одном идеологическом поле соединения прирожденности и религии ставит все три исторические «богоизбранности» в отношение острой конкуренции между собой. Отсюда ревнивый и, в отличие от присущего католицизму, идейно-религиозного – с трудом скрываемый этно-конфессиональный94 «антисемитизм» греческого православия, который был в одинаковой степени характерен как для киевского, так и для московского периодов. Первый еврейский погром в Киеве, официально санкционированный властями, приходится уже на 1069 г.
Идейно, глубокая внутренняя, духовная зависимость православия от национальной власти формировалась именно ветхозаветной теократической утопией «богоизбранной государственности» (с выбором царя, помазанием на царство и т.д.). Греческое православие, а за ним и русское, всегда строилось и поддерживалось государством, официозом, властью, а вовсе не обществом – им, во всяком случае, в последнюю очередь. Невозможно представить православия «безнационального», безродно скитающегося по миру, без внутреннего притяжения «иерусалимского храма», «земли обетованной» – центра государственной власти, сосредоточенной в православном монархе, исполнявшем функцию земного защитника «религиозной веры». И это относится как к массовому православию, так и к православию аскетическому, бежавшему из городов в пустыни. Переход на начала стихийного самоуправления, демократически-религиозной, народной боговдохновенности (в духе протестантизма) был бы уже деградацией, разложением православия и даже антиправославием (что прямо указывает на сохранившийся в нем чрезвычайно сильный античный, чуждый современности дух). Исключение составляет, пожалуй, только вольное казачество Запорожской Сечи, находившееся с ним в особых (совершенно «неканонических» и очень противоречивых) отношениях, вполне в духе «военной демократии» Руси наемной, бродячей. Конечно, историки правы, подчеркивая решающую роль в формировании идеологии Московского царства так называемого языко-христианства, т.е. культурного влияния Востока и его нравственно-религиозных традиций, а также местного язычества. Византия, Золотая Орда, наконец, в XVI в. увлеченное подражание турецкой Порте – новому властителю Востока: чисто азиатский, деспотический стиль властвования напрашивался сам собой. Однако римо-византийское соединение христианства с языческим культом императоров не было бы возможно без Ветхого Завета, без конгениальности, органичного соответствия последнего духовному строю восточного мышления. Именно через ветхозаветные дискуссии вокруг «душеспасительной» роли земных царств, через ветхозаветный мессианизм, хилиазм и даже мистический эсхатологизм (!) – одним словом, существенно религиозное беспокойство – проникал в христианство чисто восточный образ самодержавного правителя-деспота, идеально воплощавшего в себе черты «народной совести».
Представления о царе как о совестливом самодержце и «богоугодном властелине» (в духе «самодержавия совести») у шумеров, ассирийцев, вавилонян, хеттов или (с известными оговорками) у египтян архетипичны и абсолютно тождественны аналогичным представлениям библейского народа. Из Ветхого завета, ставшего по существу главным текстом христианской культуры, типично восточные («сакрально-деспотические») умонастроения с легкостью переносились и на христианскую государственность – и не только в древности, но – поскольку заблуждения также имеют свою традицию – даже и в наше время, особенно такими мыслителями, как В. С. Соловьев (и далее с известными вариациями – Л. А. Тихомиров и И. Л. Солоневич). Следуя традиционной неоплатонической методологии, В. С. Соловьев наиболее точно сформулировал самый распространенный ложный взгляд на идею православной (самодержавной) монархии в России как на явление типически и исключительно русское – и именно как на «диктатуру совести», при которой носитель верховной власти в христианском государстве не подлежит никаким ограничениям, кроме нравственных95. Но такова ведь, между прочим, любая восточная монархия (начиная с монархии египетских фараонов и заканчивая китайскими мандаринами), по определению покоящаяся исключительно на нравственном (религиозном) элементе (и, вопреки мнению В. С. Соловьева, при обязательном распространении «нравственного элемента» не только на верховного правителя, но и на каждого члена данного сообщества). По существу дела ничего специфически христианского в таких воззрениях нет, и ничего общего с христианским вероучением они не имеют96. Зато предполагают прямо противоположный христианскому – абсолютистский (восточно-религиозный и ветхозаветный) – тип мышления, в котором не сформировано еще представления о трансцендентной ценности (ценности, отличной от смысла); ценность здесь по существу тождественна смыслу (или является его «ипостасью»). Вследствие чего и происходит смешение (вплоть до отождествления) не только религии и этноса, но и всего вообще, что только может быть взаимно противопоставлено в границах одномерной логики обыденного мышления.
Ветхозаветный характер самой идеи православного царства, египетская пирамида Царствия Божия на земле, вдохновленная иудейской верой в собственную «всечеловеческую» исключительность, как и вероисповедная установка на «правоверный» («православный») самоизоляционизм и разобщенность не только с Западом, но и со всем миром, требовавшие постоянного «самообрезания» (ужесточения внутренней политики в условиях естественно нарастающего внешнего давления), – все это не могло не означать резкой архаизации русского общества, как бы обращения «назад», репрессивного самоподавления и по существу – выпадения из истории. Что фактически и произошло – в XVI в. «небеса обетованные» разверзлись над Русской землей, перевернув обычные человеческие понятия, какими та до сих пор жила, и всякая естественная, только-только зачинавшаяся культурная история, которой та могла бы самоопределяться (в условиях фактически установившейся политической и духовной самостоятельности!), утратила свой самозаконный, самопонятный для самой себя смысл – остановилась, став безгласым откровением «идеальной вечности». С точки зрения стороннего наблюдателя, применительно к России история двинулась в прямо противоположную сторону от исторического движения, обратилась. В то время как весь христианский мир уже фактически стоял на пороге великого освобождения человека (и как личности и как существа общественного), а Европа мучительно сбрасывала с себя последние средневековые путы, опираясь на гуманизм и «античные традиции» (т.е. реабилитируя прежде отвергнутого человека), на Руси устанавливались порядки прямо противоположные, оборачивавшиеся прямым отрицанием и закабалением «естественного» (природного, социального) человека. В частности, в отличие «от социальной эволюции западноевропейского культурного ареала от централизма ранних каролингских королевств к феодально-договорной структуре, древнерусский социум двигался в противоположном направлении»97.
Здесь следовало бы сравнить «состояние умов» Москвы и соперничавшей с ней Новгородской республики (1136—1478 гг.), бывшей точно так же русским православным обществом, построенным на аналогичных религиозных и совсем иных политических началах – началах <боярской> «вольницы», в том числе на идее выборности властей, включая властей церковных. Не менее сильно отличалось религиозно-политическое сознание «вольного» православного казачества Малороссии и русских жителей белой (или «средней») Руси, несколько столетий входивших в состав европейских государств – Литовского княжества и Речи Посполитой. Во всех случаях – природное сознание не подавлялось, а напротив – лишь усиливалось (внутренне структурируясь и обогащаясь), даже под воздействием иных, негативных внешних факторов.
В России же на пике могущества русского православия русский мир именно сворачивался, природно обращался против самого себя – в строгом соответствии с главным самоубийственным историческим тезисом, «у начала времен» задавшим историческое движение в направление от исторического «тезиса» западноевропейских (как, впрочем, и восточно-славянских) народов98 и в строгом соответствии с фундаментальной природно-отрицательной парадигмой греческой национально-религиозной исключительности. Ибо ни «новая старая вера», ни установившееся абсолютное самовластие московских правителей вовсе не были нарушением канонов греческой веры: в XVI в. идейно обернувшаяся от «эпохи благодати» в «эпоху закона» (через христианство, в котором возобладали ветхозаветные умонастроения), преобразившаяся до неузнаваемости Русь ни на йоту – ни «по букве», ни «по духу» – не отступила от «древлеотеческого» православия (в дальнейшем история русского раскола только докажет это). Напротив, можно сказать, только теперь – в состоянии наивысшего торжества русского православия – явилось и полное исполнение греческого православия!
