Василий Стенькин - Без вести...

Такого откровения никто не ждал. Эльза и Иннокентий растерялись. Милославский же нерешительно пробормотал:

— По-моему, фрау, это слишком прямолинейно и, простите, несколько примитивно. — Он примирительно улыбнулся: — хотя вообще-то довольно близко к истине.

— Ах, — только вздохнула хозяйка. — Я же предупреждала, что не сильна в философии.

Она поднялась, повела гостей в столовую.

После обильного угощения, гости, не сговариваясь, разбрелись: Иннокентий вместе с Эльзой прошел в ее комнату; Милославский с фрау отправились в комнату хозяйки. Несмотря на порядочную дозу коньяка, Каргапольцев не мог освободиться от неловкости: ему давно не приходилось быть наедине с такой красивой женщиной, он смущенно отводил от нее глаза. Эльза присела на подлокотник его кресла.

— Скажите, Иннокентий, как ваше имя произносится проще... Ну, есть Ванечка, Коленька, а вас как?

— У меня сибирское имя. У нас люди суровые, сюсюканья не любят.

— А как мама называла вас в детстве?

— В детстве... Ну, Кеша, Кена.

Неловкость здоровенного сибиряка все больше нравилась Эльзе.

— Хотите принять участие в моей игре, Кеша?

— Сперва научите.

— Хорошо. Возьмем книгу. Например, вот этот томик Достоевского. Открываем наугад и читаем... Какой абзац, на какой странице?

— Второй, на нечетной...

— ...И читаем второй абзац на нечетной странице.

Эльза открыла книгу, прочитала:

«Эта жизнь была моя тайна... Во всех этих фантазиях слишком сильно отразилась я сама, до того, что, наконец, могла смутиться и испугаться чуткого взгляда, чей бы он ни был, который бы неосторожно заглянул в мою душу. К тому же все мы, весь наш дом, жили так уединенно, так вне общества, в такой монастырской тиши, что невольно в каждом из нас должна была развиваться сосредоточенность в себе самом, какая-то потребность самозаключения...» Ну, как?

— Похоже на правду, но это вы заранее выбрали.

— Хорошо, Кеша. Нате книгу и откройте сами.

Иннокентий плотно сжал книгу, раскрыл.

— Читайте сами, — попросила Эльза.

«...И как бы вы великодушно не извиняли меня, я буду говорить прежнее, — читал он, спотыкаясь от волнения, — что преступление всегда остается преступлением, что грех всегда будет грехом, постыдным, гнусным, неблагородным, на какую бы степень величия вы не вознесли порочное чувство».

— Теперь что скажете?

— Опять здорово.

— А теперь откроем для вас. Внимание... Читайте.

Он взял книгу из ее рук, прочитал:

«...Я взглянул на бедную женщину, которая одна была как мертвец среди всей этой радостной жизни: на ресницах ее неподвижно остановились две крупные слезинки, вытравленные острой болью из сердца. В моей власти было оживить и осчастливить это бедное, замиравшее сердце, и я только не знал, как приступить к тому, как сделать первый шаг...»

И вдруг совершенно неожиданно она нагнулась и крепко поцеловала его в губы.

— Я суеверна, Кеша... Начинаю верить, что ты оживишь мое сердце. — Она вдруг прижалась щекой к его лицу:

— Да, да... Я всегда верила, что ты придешь. Спаси меня. Погибну здесь, захлебнусь в грязи... Спаси! — Эльза бросилась на кровать, ее били рыдания.

Иннокентий стоял возле, неумело гладил ее по сбившимся волосам. Постепенно истерика затихала. Она виновато улыбнулась.

— Прости меня, Кеша.

— Будем встречаться, дружить? — не зная, что сказать, спросил Иннокентий.

— Будем, милый. — Она села на кровать и очень просто сказала: — Давай спать. Гаси свет, ляжем...

Каргапольцев впервые вот так спал с женщиной, как с женой. Проснулся он только под утро. Эльза спокойно спала. Иннокентий тихо поднялся, босиком подошел к окну и отодвинул штору. Начинался новый день.

Отдохнув после ночной смены, Фишер просматривал свежие газеты, то и дело подливая себе янтарный цейлонский чай. Вместо лимона опускал в чай ломтики яблока.

Курт Фишер пригласил Иннокентия на веранду. По стеклам осторожно водили кривыми узловатыми пальцами раскачиваемые ветром старые яблони.

Фишер пододвинул к Иннокентию вазу с яблоками, подал нож. И, вернувшись к газете, сказал:

— Пока этим делом занимаешься, я тебе почитаю. Слушай. — Вооружившись очками, Курт долго листал газету. — Вот: «Приезд в Федеральную Республику господина Чарльза Вильсона, председателя наблюдательного совета американского концерна «Грейс энд компани», в начале февраля этого года имел целью наладить сотрудничество с концерном ИГ Фарбениндустри в области производства атомной энергии...» Так, так. Твердо ведет свою линию Конрад. А дальше, смотри, еще забавней.

Фишер поправил очки.

— Концерн Дегусса будет поставлять чистый уран. Руду намечается добывать в районах Шварцвальда и... Баварского леса. Это же почти у нас под ногами. Жив «Совет богов», жив!

— Посмотрим еще что есть, — произнес Курт после минутной паузы. — Дальше в лес — больше дров, кажется, так русские говорят... «В Федеральном конституционном суде в Карлсруэ продолжается слушание дела против Коммунистической партии, возбужденного правительством Аденауэра...»

Он со злостью швырнул газету.

Фишер поднялся, отбросил полотенце, зашел в дом. Вскоре вернулся с книжкой в руках. Серый мягкий переплет.

— Это стихи Эриха Вайнерта.

Фишер долго отыскивал нужное стихотворение.

— Нашел! Слушай.

Вздохнула шваль нацистская свободней,нашла хозяев новых солдатня:взашей не гонят их уже сегодня,а в дом пускают среди бела дня.

— Знаешь, когда написаны эти стихи? Еще в сорок шестом. На десять лет вперед видел. А конец! Ты только послушай конец!

В тот раз все также начиналось!И если так и сызнова пойдет —свершится правосудье, как свершилосьи не простит нам ни один народ![3]

— Молодец Вайнерт! Были и есть настоящие люди на немецкой земле! — Фишер вдруг сдернул с носа очки, хлопнул себя ладонью по лбу, — прости меня, старика, увлекся... Как у нас дела, был разговор с этим... с Милославским?

Иннокентий подробно рассказал обо всем, что произошло после встречи в пивном баре.

— Что ж, — произнес Курт. — Сообщи Милославскому, что Карл Фишер согласен выполнить поручение этих... как они себя называют?

— Солидаристами.

— Согласен выполнить поручение, слава богу, хоть не нацистов, а пока только солидаристов. Каждый рейс будет стоить им тысячу марок.

— А не много ли, дядюшка Курт? Не отпугнуть бы.

— Надо порядиться. Марок пятьсот можно будет сбросить. Скажи Милославскому, что дело, мол, опасное, рискованное. Вдруг венгерские солдаты обнаружат книжечки-листовочки? От солдат тогда и тысячью не откупишься. Верно я говорю?

Фишер доказывал это так серьезно, будто вел торг с отпетым энтээсовцем.

Их беседу прервал звонок. Курт Фишер, много лет страдавший радикулитом, после долгого сиденья сразу не мог распрямиться.

— Какому еще дьяволу я понадобился? — проворчал он.

Пришел Рудольф Нейман. После расформирования лагеря «Пюртен-Зет» лесопильный завод закрыли, Рудольф переехал в Регенсбург. В Мюнхен он явился по делу, но на сутки раньше, чтобы провести воскресенье со здешними друзьями.

С приходом Неймана все стало еще проще и сердечней. Рудольф вытащил из сумки низенькую пузатую бутылку. Они отправились в беседку, в сад.

— Закуска прямо с дерева, на выбор, — улыбнулся хозяин.

Когда налили по второй рюмке, вернулись к прерванному разговору. Оказалось, что Фишер еще раньше рассказал Нейману про их затею с самолетом.

Нейман придвинулся к Иннокентию.

— Расскажите, как у вас все будет устроено с этой пакостной литературой?

— Я думаю так, Рудольф: мы с товарищем Каргапольцевым получаем литературу от представителя НТС. В его присутствии грузим на самолет, который поведет Карл.

— Значит, разгружать буду я один?

— Один... А может, мы и сами справимся. Так, Кеша?

— Если солидаристы не установят слежку...

— Что ж... Допустим, все это барахло получаю от Карла я.

— Ну и закапываешь в землю, сжигаешь...

— А если Милославский потребует отчет от Карла? Кому, мол, сдал литературу?

— Думали мы и об этом. Найдем помощника в Будапеште, от него будем получать сообщения. У меня есть на примете один приятель.

— А Милославский даст поручение своему доверенному человеку. Как быть в этом случае?

Дотемна Курт Фишер и его гости ломали голову над всеми этими трудностями. Они понимали, что Милославский и его дружки не такие уж простаки. Но их надо было во что бы то ни стало перехитрить. Нельзя допускать, чтобы пропагандистская чума расползлась по свету.

Незаметно подступил вечер.

— Какие у кого планы? — поинтересовался хозяин.