Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели

(Прошло ещё лет пятнадцать, и теперь в ответ на пощёчину здоровенный детина-хам уже мог, вполне без потери лица, дать женщине сдачи. Времена изменились, и нравы – тоже…)

… Тут же отекла рука. На какую-то долю секунды он рефлекторно отшатнулся, потом снова подался вперёд, наклонился ко мне… И дрогни я в этот момент – «кранты» без вариантов… Потом уже, много лет спустя, когда я вспоминала про этот случай, во рту появлялся неприятный горький привкус и слабели ноги. Точно так же я вспоминала, как мы однажды в детстве втроём переплывали довольно широкую реку. Переплывали – это, конечно, сильно сказано. Двое из нас ещё кое-как умели плавать (вообще-то по-собачьи), а третьим был ребенок лет пяти. Он держался за наши шеи – так мы и плыли. Но вот почти на середине что-то его, наверное, испугало, и он стал судорожно цепляться за нас и кричать, мешая и не давая плыть… Мы тогда едва не потонули – просто каким-то чудом мне вдруг удалось встать на дно – вот так, нащупывая дно, буквально «на мысочках», мы и перешли вброд оставшуюся часть реки… Самое интересное, что потом, когда я, уже одна, без компании, пускалась вплавь на другой берег, ни разу этого брода обнаружить мне не удалось. А тогда будто само дно поднялось – для нашего спасения…

…Я смотрела на него, не отрываясь. Наверное, так смотрят заклинатели змей.

Прошло ещё несколько секунд, а мне показалось – вечность. Зрачки его глаз то суживались, то расширялись – как у разъярённого кота. Ноздри свирепо раздувались. Но уже было ясно – ответного удара не последует. Поединок состоялся. Молчит, не уходит. О чём-то напряженно думает. Молчу и я – искоса поглядываю на его лицо. Потом он очень тихо и как-то нерешительно задумчиво произносит:

– Задень тебя, так в милицию побежишь…

– Хо.

– А что? Не побежишь что ли?

– А с каких это пор ты милиции стал бояться? Слово даю – не побегу. Только знай – схлопочешь ещё раз.

– Драться что ли будешь? По-настоящему?

– Ага. Ногами. И больше по голове.

– Шустрячка…

Смеётся.

– Так я пошла. Меня воспитанники ждут.

– Стой! – хватает меня за рукав.

И снова напряженное молчание – глаза в глаза. Что-то мучительно соображает… Но вот лицо его стало светлее – видно, спасительный вариант придумал.

– Ладно, иди. Жалко тебя просто. Дети-то свои есть?

– А как же. Двое, – с готовностью отвечаю я.

– Тогда живи, – благодушно разрешает он.

– Просто огромное мерси. Доброта из тебя так и прёт…

– А то.

Мы уже мирно беседуем. Разглядываю его не без любопытства. Нельзя не отметить приятную метаморфозу – что-то человечное, добродушное даже появилось в его угрюмых чертах…

Да и глаза как-то умненько уже смотрят… Разглядывает и он меня.

– А ты, и, правда, молодая. Симпатичная вроде…

– Тогда привет. Я к детям… Конфликт исчерпан.

Влетаю в столовую и бодрым голосом верещу, вне себя от первобытной радости вновь обретённой жизни:

– Каша не заледенела? Все поужинали?

К тарелкам никто и не притронулся…

Вслед за мной, как-то боком протискивается Голиченков, саживается на заповедный диван и намертво влипает в него под перекрёстными взглядами моих малявок. Надо ли живописать, до чего они были поражены?! В вестибюле появляется Оля Тонких – вид её до чрезвычайности воинственный. Похоже, кто-то из моих успел-таки слетать за ней – могли выйти через запасной вход или вылезли в окно. А может, через кухню – там тоже есть дверь для выноса бачков с отходами и загрузки продуктов. Я стараюсь делать вид, что не замечаю её боевого задора, и что вообще ничего не случилось. Они остаются одни – бывшие и Голиченков, намертво вмонтированный в диван. Дверь в столовую закрыта. После уборки – столов и под столами, мы отправляемся наверх, а бывшие устремляются к раздаточному окну Остатки сегодня особенно обильны.

Отбой. Укладываю детишек спать. Вроде всё хорошо, никто не носится, умылись без гвалта, чинно разошлись по спальням. Но у меня на душе почему-то всё ещё тревожно… Откуда этот внутренний не уют? Вспоминаю отмеченную боковым зрением окаменевшую фигуру на диване и понимаю: была во всём случившемся какая-то непонятная пока подлость.

Но почему? Что же здесь подлого? – сопротивляется моя самолюбивая половинка. – Он мужчина в расцвете сил, здоровенной какой… Я же – хрупкая, даже субтильная женщина. И рядом с ним – просто пигмей. И вёл себя – как хам. А хаму дать по физии – святое дело. И вот тут до меня дошло: не хам, а в маске хама! Хам не будет страдать из-за моральной травмы. Если хама даже заслуженно унизить, задеть его самолюбие, он не усовестится, не придёт к раскаянию, он – озвереет. Такова будет реакция хама! Хам скорее растопчет унизившего его, чем проявит великодушие.

Я вспомнила его мгновенное выражение лица – там, на крыльце. Таких глаз не бывает у негодяев и хамов! И вспомнила ещё, что такие же глаза бывали и у Бельчикова, и у моих разнахальтных девах-лохмашек… Ранимые, не души, не имеющие никаких средств самообороны, буквально с пелёнок в осаде – какими они могли ещё стать? Отсюда и маска хама (которая, конечно, со временем, может и прирасти к лицу), и чрезмерная похвальба ухарскими поступками, хулиганскими выходками… Отсюда и злость, желание мстить. И мстят чаще всего тем, кто вообще в их бедах не виновен. Уж во всяком случае – меньше всех… Бравада сошла, и я, внутренне растерянная ещё больше, чем сам Голиченков, отправилась в отрядную.

Я уже понимала, почему мгновенная радость моих воспитанников вскоре сменилась таким же чувством растерянности – ведь после этого инцидента я как бы автоматически переходила в разряд «сильных мира сего», встала на одну доску с «основными» – бывшими. Их «уважали», в смысле – боялись, но не любили. А как теперь относиться ко мне?

.. Около одиннадцати, когда уже последние «совы» разбрелись по спальням, я села на диван на стратегическом посту – как раз на перепутье между этажами, помогая находить дорогу «случайно заблудившимся». Вдруг на этаж влетает перепуганная ночная.

– Милицию что ли вызвать? – напряженным шёпотом говорит она мне.

– А что такое?

– Там этот… Лохматый… Какой-то дикий весь… Как бы детдом не поджёг…

– Ой, ну что вы! – смеюсь я, а самой ещё страшнее, да признаваться нельзя.

– Зачем милицию?

Это вслед за ночной на этаж врывается Оля Тонких.

– И ты всё ещё здесь? – в ужасе говорю я.

– Не волнуйтесь, Ольга Николаевна. И ты, Норка, тоже не мандражируй. Всё хоккей.

Смотрит решительно – хоть сейчас в бой!

– Ладненько. Попроси его, чтобы сюда поднялся, – говорю Оле. – Скажи, что я зову.

– Счас, я вмиг, – радостно говорит она и тут же исчезает.

Не успела собраться с мыслями, как появился он. Недоверчивый взгляд исподлобья, весь как-то ощетинился – чего надо, воспиталка?

– Звали?

– Звала. Присядь, пожалуйста.

Неловко примостился на краю дивана. Молчит. Из спален выглядывают любопытные – продолжение сериала?

– А ну, пошли брысь!

Двери мгновенно захлопываются. Снова молчит, ждёт, когда я сама начну говорить. И я говорю:

– Ты прости меня, Боря… Приятного мало, сама понимаю… Но у меня не было другого выхода!

– Да ладно… – уныло бормочет он, сосредоточенно расковыривая диванный валик.

– Я была неправа. Так ты не сердишься на меня? – Я сам вроде виноват…

Щедро проливаю бальзам на его уязвленное самолюбие и сама чувствую невероятное облегчение.

– Ну что, мир?

– Да ладно… Смят.

Не знает, что и отвечать, как себя держать. Думал, что зову прослушать нотацию.

– Ну, я пошёл. До свидания.

– Иди, конечно. Счастливо тебе и – удачи. Кивает и тихо уходит.

Уже за полночь я вышла из детского дома. Тьма кромешная, ни зги не видать. Лампочка над входом, как всегда, разбита… Слабо светят далёкие огни на трубе ТЭЦ. Вдруг от стены отделяется тень, чуть поодаль мелькает другая. Глаза уже немного привыкли – господи, кто это?

– Темнотища…

– Ага.

– Давайте провожу, что ли до остановки.

Это Борис. За углом торопливо скрывается чья-то знакомая фигурка-Оля…

– Спасибо. Но только чего бояться? Это ведь наша зона.

– Вот именно – зона.

– Зона…

– А вы храбрая.

– Льстишь?

Если честно, я человек скорее пугливый, чем храбрый. Боюсь многого – насекомых, неожиданных телефонных звонков, дурных известий. Темноты боюсь с детства. Моя бабушка жила недалеко от старообрядческого кладбища. Перспектива общения с хулиганами тоже радости не доставляет… Так что – какая уж тут храбрость?

Идём рядом, как старые знакомые. Настойчиво отбирает у меня сумку – она довольно тяжелая (после замечания Татьяны Степановны о «престиже» ношу с собой сменку – для уборок и прочего, чем занимаюсь вместе с отрядом (игра в баскетбол, хотя бы, ну ещё пару книг – читаю детям перед сном)).

– Я вам чеканку сделаю. Вам понравится, вот увидите, – говорит Борис. – Если хотите, конечно.