Максим Цхай - Вышибая двери

— Знаю эту систему.

Действительно, иногда возле бонз, окруженных декоративными терминаторами, все время крутится пара милых девушек, часто в легких брючных костюмах, не то фотографы, не то секретарши…

М–да. Интуиция меня никогда не обманывает. Эта белая лошадка как приголубит стройным копытцем, так и сам в тумане поплывешь…

— Мне твой приятель не понравился. Он меня шлюхой назвал.

Я удивленно поднимаю брови.

Она снова смеется:

— Я читаю по губам, сказала же, кем работаю. Да все нормально, я понимаю. Правда, что‑то много говорю сегодня…

— А что ты делаешь здесь?

— Шеф в Симферополе, уехал в сауну, нас отпустил аж на два дня. А куда в этом городе себя деть? Стою, над вами, кобельками, смеюсь.

— Я не кобелек, Римма.

— Вижу. Ты знаешь кто? Ты медведь–пестун.

— Кто? Или я во втором слове пару букв неправильно расслышал?

— Нет. У меня дед был охотником, ходил на медведей. Есть у них такой возраст… Еще не зрелый медведь, но уже и не медвежонок. Присматривает за младшими братьями–медвежатами, пестует их. Вот это ты и есть!

— Хм, может быть. А ты — белая ло… То есть… Как ты думаешь, а где я в Германии работаю? У меня необычная работа… — И лукаво смотрю ей в глаза — догадается, нет?

— Ммм… ты детский врач.

Вот врачом, да еще детским, меня никто не называл!

— Я?! Издеваешься? Ищи по другую сторону. Ближе к ночной жизни.

Римма озорно подмигивает:

— Стриптизер небось?

— Фу, ты что! Да и возраст не тот.

— Охранник в клубах? По–моему, да.

— Точно.

— Максим, а пойдем уже из этого гадючника? Побродим по ночному Симферополю. Не боишься?

Какой у нее приятный смех. Приятный… Но словно ждущий, что его сейчас оборвут.

— Римма, если на нас нападут, нам надо будет только сказать, кто мы по профессии.

— А если не поверят?

— Ну что ж, тогда им не повезло.

— Ха–ха–ха! Ты мне нравишься, Макс…

Так и шли мы через весь город, залитый ночными огнями, близко–близко, тень в тень.

В такт шагам Римме в спину бьет тяжелая волна длинных светлых волос. Они касаются моей руки, лежащей на ее талии.

— Макс, у тебя есть мечта?

— Да. Слава.

— Глупыш ты.

— А у тебя?

Римма задумывается.

— Наверное, уже нет. Я же практик по жизни.

— Ну, а если подумать?

— Помню, маленькой была в ботаническом саду с папой. Там было очень красиво, и мне хотелось остаться там жить. Родители не очень ладили, потом развелись, а мне долго мечталось держать за руку отца и жить с ним в этом саду…

— Хорошая была мечта.

Я смеюсь, балагурю, и Римма смеется, но кажется, что ей немного грустно.

Озорная идея приходит мне в голову. Быстро перебираю в памяти крымских приятелей.

— Римма, подожди‑ка, мне надо позвонить знакомому.

— А не знакомой? Ну что ж, иди…

Наконец мы останавливаемся.

— Вот мы и пришли. Левое окно — мое. — Она протягивает мне руку на прощанье.

— Римма, завтра увидимся?

— А…

— Что?

— Пестун ты, а не охранник! Хочешь остаться?

— Да. — И, глубоко вздохнув, невольно добавляю на выдохе: — Очень.

…Нежность. Настоящая нежность, которую берегут и отдают только иногда, может быть, даже невольно. Она цветет, как ночной цветок в темноте, и тебе заметно не осторожное движение лепестков, открывающихся навстречу, а только их легкое бархатное прикосновение к пальцам, почти невесомое. Раз — открылся один, два — другой…

И наконец вот он, во всей красе, вдохни его запах, согрей дыханием.

И будет тебе невиданная нежность женщины, чье тело звучит счастьем, неожиданным даже для нее самой…

Я всегда просыпаюсь первым. Не знаю почему. Долго лежу рядом, слушаю тишину и дыхание женщины.

За окном шуршат шины. Подъехал автомобиль. И почти сразу тихо запищал мой мобильник. Быстро отключаю его. Выскальзываю из кровати, осторожно переложив девичьи руки с моей груди на простыню. Она еще влажная.

Выйдя за дверь, щедро расплачиваюсь с заспанным водителем и заношу в комнату ведро, полное дурманяще пахнущих цветов. Я раскидываю их везде — на журнальном столике, на креслах, бросаю на пол. Только бы не проснулась раньше времени. Ей, может быть, все это и не нужно. Это было бы к месту ночью, когда она раскрылась, а сейчас она может снова одеться в себя дневную. Может быть. Но это нужно мне. И наверняка той девочке в саду, держащей за руку уходящего отца.

В спальне я снова ложусь рядом. От сбрызнутых водой свежих цветов поднимается сочный, торжественный аромат. Римма открывает глаза. Улыбается, целует меня в уголок губ и садится на постели, сразу собирая рассыпавшиеся по плечам густые длинные волосы.

Очень люблю этот момент. Женщина, сидящая на кровати, естественным движением закинувшая руки за голову… Это бывает ослепительно красиво — остановись, мгновение…

— Макс…

— Что?

— Ох… Зачем ты?.. Так можно делать только для любимой.

Я улыбаюсь:

— Так и есть. Любимой и дарю.

Римма смотрит на меня почти испуганно, но снова смеется:

— Любимой аж на целое сегодня?

Немного грустно улыбаюсь — надо быть честным до конца.

— Да, Римма.

Они были вместе уже несколько лет. Еще молодые, им не было и сорока. По утрам он собирался на работу, а она поливала цветы и готовила ему чай. По вечерам он смотрел, как она читает, сидя на диване и уютно подобрав под себя ноги, и ему было хорошо. А она любила засыпать, чувствуя, как он кончиками пальцев не спеша гладит ей спину. Он знал, что она боится мужчин определенного типа. Каждый раз, когда на улице встречались такие — в возрасте, с темными волосами и крепким подбородком, — он чувствовал, что она чуть сильнее сжимает его руку. Иногда сбивалось и дыхание. А она видела, что он хранит в своем столе маленький деревянный гребешок. Порой достает его, и гребешок легко скользит между его пальцами. На ее нежном лице был небольшой шрамик. Совсем маленький, незаметный, чуть выше брови. Он видел, как она пытается сделать его совсем незаметным, в который раз покрывая тональным кремом. Иногда он видел, как она, задумавшись, невольно касается шрамика пальцами. А она однажды видела, как в полуоткрытом ящике его стола мелькнула старая, немного помявшаяся фотография совсем юной смеющейся женщины.

Они были вместе уже несколько лет.

Когда они встречали на улице мужчин, которых она боялась, он гладил ее сжавшуюся руку теплой ладонью. Когда он снова доставал гребешок, она тихо и незаметно уходила готовить чай. Он никогда не замечал ее шрамик над бровью. Настолько не замечал, что даже не целовал его в минуты близости. А она отводила взгляд, когда он снова забывал закрыть свой ящик.

Она читала по вечерам книги и готовила ему чай, а он гладил ее по спине, чтобы она скорее уснула. Им было уже под сорок.

Они были мудры.

Весь город Кобленц — мои владения. Ни больше, ни меньше. Городские улицы — это только продолжение моего жилья. По какому праву? Да очень просто.

Приехав в Германию, я брался за любую работу, какая только подворачивалась. И всегда пытался осваивать ее в совершенстве. Это единственный способ не деградировать и не сойти с ума, если, обладая университетским дипломом, приходится взять в руки швабру. В результате я один из лучших мойщиков на юго–западе Германии. Я справлялся с работой, которую должны были выполнять двое. Имею шесть письменных благодарностей от офицерского корпуса за чистоту, наведенную в казармах. Знаю не понаслышке, что такое кухня в отеле. Нашу бригаду по обслуживанию поездов на стоянках до сих пор помнят на Кобленцском вокзале, потому что мы заняли первое место в округе по качеству работ. Славное было время. Мы практически жили на вокзале, работая по двенадцать часов в сутки. Холодно, тяжело, сыро… Зима, спецовка твердая от заиндевевшей сырости, а тебе нужно паровоз водой под давлением из пожарного шланга заправить. Зато теперь я знаю поезд вдоль и поперек, с закрытыми глазами могу в нем работать.

И относились ко мне с уважением. До сих пор бывшая шефиня, милая девочка, вызванивает меня потрудиться в горячем цеху бумажной фабрики, где температура зашкаливает за сорок пять, — с меня десять потов сходило, но дело я делал хорошо.

А теперь, стоит мне предъявить свой значок шефа секьюрити и назвать имя, я буду чувствовать себя как дома в любой дискотеке.

Весна, солнце, ветерок в лицо. Еду мимо казарм, смотрю, не мелькнут ли знакомые лица под фуражками, небось помнят мои сияющие умывальники. Еду мимо отеля — фак вам, эксплуататоры, знаю и вас. Под мостом догнал меня призывный паровозный гудок, и сердце снова дрогнуло. Поезда мои отправились в дальние страны, всех вас в железные морды помню и даже по голосу узнаю. На перекрестке машина остановилась рядом, а оттуда: «Хэлло, Макс!» Незнакомые молодые ребята — видно, в дискотеку к нам в Монберге заходят. Где мне их всех упомнить! Махнул рукой — узнал, типа. В магазине бывшую шефиню встретил, хорошая такая, грустноглазая. «Может, вернешься к нам?» Да нет, девочка, не вернусь. Приходи лучше ты в «Ангар» со всей нашей слесарной бригадой. От площади выезжаю — навстречу несутся трое парней на черных мотоциклах и в куртках «Аутлоус», лица прикрыты забралами, не разглядеть. Первый посигналил мне, другие рукой махнули.