Национальный предрассудок - Коллектив авторов

само по себе желание вести себя пристойно, соответствовать определенной норме поведения помешает людям делать вещи, которые бы они наверняка делали, будь они столь же чистосердечны, как Макиавелли. Распространение откровенности, стремление сорвать завесу пусть и лицемерной порядочности обязательно приведут к чудовищным результатам. Только очень умные люди, такие как Макиавелли, могут себе позволить не быть двуличными. Я читал «Государя» и сравнивал идеи Макиавелли с идеями его современников, деятелей английского возрождения – Колетом[624], Мором, Эразмом. Я говорил о них с историками в начале этого полугодия. Говорил поверхностно, ибо ничего толком про них не знал. Политические теории двух последних, которые описаны в «Утопии» и в «Воспитании христианского государя»[625], исключительно хороши, ничего общего с теориями Макиавелли они не имеют. Эразм – совершенно великолепный ум. Когда выдастся больше времени, надо будет изучить его поосновательнее. <…> Теперь насчет Марии (Нис. – А. Л.). Мне кажется, что я ясно представляю себе ее недочеты. Все дело в том, что у нее очень велика эстетическая чувствительность. Художественный темперамент (жуткое словосочетание!) развит у нее до чрезвычайности. Эстетство – вещь опасная; не думаю, что человек, живущий чувствами, находится в безопасности; чувства почти неизбежно приведут в конце концов к распаду личности, размыванию черт характера. Я все время пытаюсь убедить Марию жить мыслью, а не чувством, не увлекаться преходящим эстетическим переживанием, а заняться интеллектуальной деятельностью, потребующей от нее немалых усилий и вдумчивости. Она занимается самообразованием, быть может, довольно бессистемно, но этот процесс имеет для нее очень большое значение. Когда она первый раз оказалась в Италии, то была так потрясена красотой, ее окружавшей, что не могла думать ни о чем другом: ее жизнь превратилась в сплошное чувственное наслаждение. Правда, с тех пор, если судить по ее письмам, она существенно остепенилась. Думаю, она и впредь будет расти над собой. Именно «расти» – не забывай, она ведь неслыханно молода, ей всего девятнадцать. Когда вспоминаешь, какими незрелыми, наивными, болезненными были мы в ее возрасте, то не можешь не удивляться – и не тому, что Мария могла бы достичь большего, а тому, насколько она для своего возраста развита. Жаль только, что меня с ней нет, ведь я мог бы, мне кажется, помочь ей взрослеть, она же в свою очередь помогла бы мне выбраться из той трясины нерешительности, в которой все мы погрязли. Избавляю тебя от лирических излияний на ее счет – и не потому, что у меня отсутствует лирический настрой, а потому, что боюсь тебе наскучить. Наша цель заключается в том, чтобы жизнь разума совмещала в себе романтическое и критическое, чтобы быть одновременно и Шелли, и «Эдинбургским обозрением»[626]. В отношении Марии я выступаю сейчас «Эдинбургским обозрением»; если хочешь знать прочие мои о ней мнения, читай мои поэтические труды.

Пишу статью об Альфреде де Мюссе и Жорж Санд – возможно, удастся уговорить Сквайра[627] или кого-нибудь еще ее напечатать. Их связь занимает меня уже не первый месяц, какой же яркий свет она, эта связь, проливает на дух романтизма! Какое счастье было жить в это славное время, в двадцатые-тридцатые годы прошлого века! Восемнадцатый век уже отошел в прошлое, Наполеон низложен, деспотизм вновь в седле, начинается эпоха изобретений и несметных богатств – невероятная смесь безнадежности и благих ожиданий. Бог входит в моду, гении становятся современными пророками. Если б тогда мы были гениями (и даже если б не были), мы бы уверенно шли вперед, делали то, что хотели, самоутверждались, называя свои причуды и страсти именами святых. Все измены Жорж вдохновлялись Святым Духом; духовный садизм Альфреда, то, что он упивался болью ради боли, оправдывался религиозной философией, гласившей, что боль очищает. Их счастье было невиданным, их страдания невыносимыми. То была великая жизнь.

Au revoir. Дай знать, где ты путешествуешь.

Олдос

* * *

Джулиану Хаксли

Брэкнелл-Гарденз, 16

5 января 1919

Мой дорогой Джулиан,

<…> совсем скоро, надо полагать, ты приступишь к работе в Оксфорде. А вот мне там ничего найти не удается. Рали настроен пессимистично, говорит, что английская школа так бедна, что не в состоянии платить даже тем, кого наняли, не говоря уж о новых преподавателях. Впрочем, он ищет для меня место где-нибудь в провинции. В худшем случае я мог бы, с твоей помощью, попытать счастья в Америке, хотя мне туда совсем не хочется. И вместе с тем, сдается мне, Америка остается единственной страной в мире, где никогда не будет революции. Оказаться в пожаре революции у меня нет ни малейшего желания: великие события ужасны и тоскливы. Ужасны, потому что тебя могут убить; тоскливы, ибо они губят свободу мысли. А ведь в нашей жизни нет ничего важнее, чем свободно мыслить; только люди, способные мыслить свободно, заслуживают уважения. Все же остальные – безумцы, они гоняются за собственной тенью и готовы в любую минуту совершить акт насилия. Будущее вселенной видится мне туманным, чтобы не сказать зловещим. Но и оно не идет ни в какое сравнение с будущим нашим собственным: путь нам открывается извилистый, а вовсе не прямой, как стрела, подобный петербургскому Невскому проспекту.

Я хочу двух вещей – жениться и сесть писать, от меня же хотят совсем другого, чего-то на сегодняшний день крайне неопределенного. Если удастся, на Пасху поеду в Бельгию повидаться с Марией и ее семьей[628]. Было бы, разумеется, неплохо, если б у нее оказалось хотя бы немного денег; трудно сказать, насколько пострадало от войны их имущество. Как мне стало известно, фабрика ее отца, которая за четыре года войны не пострадала, во время нашего последнего наступления была разрушена. А впрочем, размышлять обо всем этом довольно грустно, да и бессмысленно: никто ведь все равно не знает, что нас ждет. <…>

* * *

Леонарду Хаксли

Виале Морин Форте-деи-Марми (Лукка)

28 июня 1921

Дорогой отец,

дни сменяют друг друга, точно кадры в кинематографе; время бежит так быстро, что за ним не уследишь. Давно тебе не писал. Но, как известно, у благополучной страны истории не бывает. Мы ведем спокойную, приятную жизнь без особых происшествий. Я неустанно тружусь над своим романом в духе Пикока[629], который постановил закончить к концу июля, – выполнить это обязательство будет непросто, но, дай бог, справлюсь. Работаю по пять-шесть часов и ежедневно хожу купаться, иногда по два раза в день. <…>

Цены здесь падают. Вездесущие фашисты обрушились на нашу деревню и установили совершенно произвольные цены, выше которых вести торговлю не разрешают. Это решение жители восприняли бы с благодарностью, но предпочли бы, чтобы цены снижались