Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую
Несмотря на противодействие социалистов, Пуанкаре и Вивиани 15 июля отправились в Россию на борту крейсера «Франция», чтобы не проезжать по территории Германии. И хотя они не могли этого знать, днем раньше Тиса перестал быть противником ультиматума Австро-Венгрии к Сербии, составление текста которого в тот момент заканчивалось в Вене. Когда французский военный корабль шел через Северное море в Балтийское, погода, как и во всей Европе, была великолепная, и Пуанкаре сидел на палубе, читая Ибсена, и разговаривал с Вивиани. И хотя он тоже отвечал за иностранные дела, французский премьер-министр мало о них знал, но, как оказалось, он был ходячей литературной энциклопедией и читал своему компаньону на память целые отрывки прозы и поэзии. Мысли Пуанкаре время от времени обращались к суду над Кайо на родине, но международная ситуация его не беспокоила, по крайней мере он так утверждал в той версии своего дневника, которую опубликовал позднее. Он писал о своей уверенности, что плывет к миру, к установлению добрых отношений с другими государствами и к подтверждению союза Франции с Россией[1677]. На самом деле союз его волновал больше, чем он признавал; существовала большая возможность того, что осенью французский парламент мог отменить с трудом завоеванный закон о трехлетнем сроке военной службы, что вполне могло усилить сомнения русских в ценности Франции как союзницы[1678].
Когда французская делегация сошла на сушу в России 20 июля, царь сам встретил ее. Французов разместили в его огромном дворце в Петергофе, расположенном к западу от Санкт-Петербурга. (В самом городе рабочие начали общую забастовку, и на улицах были столкновения; Пуанкаре шокировал хозяев, поинтересовавшись причинами.)[1679] Следующие несколько дней были плотно заполнены банкетами, приемами и военными смотрами. Вивиани, который жаждал вернуться в Париж, где суд над Кайо достиг апогея и где наслаждалась жизнью его своенравная любовница, бесконечно жаловался на скуку и усталость. У него была проблема с печенью, и пришлось поспешно вызывать местного доктора-француза. Пуанкаре было трудно испытывать сочувствие к своему спутнику: «Он вспыльчив, боязлив и груб и окутан мрачным молчанием»[1680].
Важная часть поездки проходила за кулисами, в личных разговорах между французами и русскими, но, к сожалению, мы знаем очень мало о том, что в них было сказано. Записи в лучшем случае отрывочны, и вполне возможно, что некоторые из них были уничтожены. Две стороны вели беседы, и это известно, о напряженности между Россией и Великобританией по вопросу Персии, и французы убеждали русских добиваться с англичанами военно-морского соглашения[1681]. По словам британского посла, впоследствии он был достоверно проинформирован Сазоновым и французским послом, что в разговорах также обсуждались отношения Австро-Венгрии и Сербии и что Франция и Россия планировали вместе обратиться к Вене, чтобы та не угрожала независимости Сербии[1682]. Безусловно, ситуация на Балканах сильно занимала мысли и русского, и французского лидеров. На приеме для дипломатического корпуса в Санкт-Петербурге вечером 21 июля Пуанкаре сказал послу Австро-Венгрии, что ни одну страну нельзя считать ответственной за заговоры, составленные на ее территории. У Сербии есть «друзья», включая Россию, которые будут «удивлены», если Австро-Венгрия примет какие-то жесткие меры. Посол отправил предупреждение Берхтольду в Вену, тот предпочел проигнорировать его[1683]. В то время как нет доказательств того, что французы и русские составили заговор с целью спровоцировать войну с Германией, они открыто говорили о возможности вооруженного конфликта к 22 июля, о чем, по словам французского атташе в Санкт-Петербурге, «никто даже и не думал еще несколькими днями раньше»[1684].
Русские, которые испытывали все большую озабоченность в связи со слухами, приходившими из Вены, отсылали свои собственные предостережения еще до приезда французов. 8 июля Сазонов сказал австро-венгерскому поверенному в делах, что любая попытка Вены вмешиваться во внутренние дела Сербии будет опасным шагом, который произведет «очень плохое впечатление» в России[1685]. Неделей позже на летней вечеринке один высокопоставленный чиновник из Министерства иностранных дел России попросил посла Италии передать Австро-Венгрии сообщение о том, что Россия не потерпит никаких угроз независимости Сербии. Два дня спустя Сазонов в разговоре с послом Австро-Венгрии бароном Фридрихом Запари подчеркнул озабоченность России. Запари уверил его, как мог, – «был кроток, словно ягненок», по словам Сазонова, – в том, что его правительство очень любит мир и не хочет делать отношения с Сербией еще более сложными, чем они есть[1686]. Так что на тот момент российское правительство выжидало, что будет дальше.
К несчастью для России – и мира, ее руководство было настолько неадекватным, что собиралось броситься в сильную международную бурю. Сам Сазонов, как и царь, склонялся к миру, но оба они были слабы и легко поддавались влиянию, оба остро переживали за честь и достоинство России, и оба с негодованием вспоминали, как Россия была вынуждена отступить в предыдущих кризисах на Балканах. Премьер-министр Горемыкин был пустым местом, а доминирующими фигурами в Совете министров были министр сельского хозяйства Александр Кривошеин, придерживавшийся жесткой линии, когда речь заходила о престиже России за границей, и Сухомлинов, который был безрассуден, а самолюбие заставляло его настаивать на том, что вооруженные силы России готовы к любой случайности[1687]. Начальник штаба генерал Николай Янушкевич занимал свою должность всего пять месяцев и не обладал очевидными достоинствами для этого, за исключением благосклонности царя. Британский военный атташе сказал, что его назначение на эту должность «вызвало всеобщее удивление. Он производил впечатление скорее придворного, нежели солдата»[1688]. Среди других высших военачальников великий князь Николай Николаевич обладал и опытом, и здравым смыслом, но он был сторонником ранней мобилизации даже с риском войны, когда кризис усилился. Его жена – одна из многочисленных детей короля Черногории, которая удачно вышла замуж, – была горячей и безоговорочной защитницей Сербии. «Будет война, – воскликнула она в разговоре с Палеологом 21 июля во время визита Пуанкаре. – От Австрии ничего не останется… Наши армии встретятся в Берлине, и Германия будет уничтожена»[1689].
Другим влиятельным голосом в поддержку войны был французский посол в Санкт-Петербурге. Палеолог ненавидел Германию и давно уже был убежден в том, что серьезный конфликт неизбежен. Умный, лукавый, эмоциональный и тщеславный, он неуклонно поднимался все выше по карьерной лестнице дипломатической службы, присоединяясь к могущественным людям, среди них были Делькассе и Пуанкаре, с которыми он познакомился, когда те были еще студентами. Стремясь стать писателем, равно как и государственным деятелем, Палеолог утверждал, что является потомком древнего и благородного византийского рода, но его многочисленные враги говорили, что его родители – грек, высланный из Румынии, и бельгийка-музыкантша – были скромного, даже сомнительного происхождения. Когда в январе 1914 г. он был назначен в Санкт-Петербург на смену Делькассе, тогдашний премьер-министр Франции Гастон Думерг сказал ему, что война может разразиться в любое время и безопасность Франции зависит от того, насколько быстро ее союзники включатся в боевые действия. Палеолог, который считал себя независимым деятелем, а не служащим своего правительства, счел своим долгом всячески продвигать идею Антанты и, когда начнется война, вовлечь в нее Россию на стороне Франции[1690]. 24 июля, когда всем стало известно об австрийском ультиматуме Сербии и когда Пуанкаре и Вивиани уже были на пути домой, он пригласил британского посла сэра Джорджа Бьюкенена и Сазонова на обед. Русский министр иностранных дел был рассержен действиями Австро-Венгрии, которые он назвал «безнравственными и провокационными». Он надеялся, как сообщил Бьюкенен в Лондон, что Великобритания немедленно объявит о своей солидарности с Францией и Россией. Палеолог был даже еще более горяч: «По словам французского посла почти выходило, будто Франция и Россия полны решимости оказать решительное сопротивление, даже если мы откажемся к ним присоединиться. Слова министра иностранных дел, однако, не были столь определенными по этому вопросу»[1691]. В течение следующих дней Палеолог повторил свои уверения в поддержке Францией России и самому Сазонову, и послу Италии, который вполне мог передать эту весть о позиции Франции Австро-Венгрии и Германии[1692].
