Евгений Гришковец - Продолжение ЖЖизни
Не могу забыть один печальный эпизод, который имел весьма нервные последствия и который, надо сказать, до сих пор не изжит. Я давал большое и объёмное интервью Борису Барабанову по поводу музыки, которую слушаю и люблю. Это был его материал, а он человек, глубоко знающий тему, чрезвычайно информированный и очень интересный собеседник, так что разговор получился настоящий. В частности, мы говорили и о современном состоянии нашего рок-н-ролла, и, разумеется, большую часть разговора заняла тема Земфиры: тогда только вышли «14 недель тишины». А за полгода до этого мы с Земфирой познакомились, она приходила на мои спектакли, и у нас был явный взаимный интерес. Тогда, говоря о Земфире, я несколько забылся и ушёл в сугубо теоретические дебри, говоря о том, что при всём практически непостижимом уровне дарования Земфиры всегда чувствую оплошности и даже отдельные ошибки в её текстах, которые, конечно же, не ослабляют моей любви к тому, что она делает, но всё время держат в напряжении и состоянии опасения, что такие ошибки могут стать более существенными. Я тогда же сказал, что в этом чувствуется недостаток образования, будь оно у Земфиры, таких ошибок не случилось бы. У нее слишком рано всё определилось, и, видимо, просто было некогда. Я говорил, что мне досадно слышать в без преувеличения гениальной песне «Знак бесконечность» строки, которые для меня не поэтичны и выбиваются из образного ряда. Я имел в виду слова «выберу мину, выстрелю в спину». К слову сказать, эта песня до сих пор является для меня знаковой (улыбка). То есть не без влияния этой песни я писал «Асфальт». Ещё мы говорили с Барабановым о том, что некоторые песни я ощущаю абсолютно необходимыми, и что они мне про меня сообщили больше, чем собственные высказывания. Я имел в виду «До свиданья, мой любимый город», «Хочешь»… да что толку перечислять, у Земфиры много шедевров. А ещё я тогда говорил, что практически ни с кем у меня не связано столько надежд, как с ней.
А через месяц, ночью, мне позвонила одна наша общая знакомая, страшно взволнованная: Земфира плачет, смертельно обижена, ей непонятно, за что такой удар прямо в сердце, а главное – от кого. Я даже не сразу понял, о чём речь, и мне объяснили, что я сказал в прессе какую-то страшную гадость. Но я ведь помнил своё интервью, я помнил, что подумал, как, наверное, будет приятно Земфире прочесть то, что я о ней сказал, потому что я, естественно, взвешивал каждое слово. И я представить себе не мог, что же там могло быть понято как вероломный удар в сердце.
Как выяснилось позже, Земфира статью даже не читала. Ей просто позвонили и сказали, что Гришковец написал про неё гадость. А потом показали журнал, где в качестве подзаголовка на обложку было вынесено приблизительно следующее «Гришковец считает Земфиру необразованной». Дальше она читать не стала.
Вот такой ужас. И я понимаю Земфиру. Если бы такое сказал какой-то журналист, а тут – коллега и друг… Уверен, текст на обложку выносил не Барабанов, это была лихая идея редакторов. Да какая разница! Страдал и переживал чувствительнейший, тончайший человек. Я тоже пребывал в состоянии полнейшей растерянности и отчаяния. Только спустя год с небольшим мы пожали друг другу руки и коротко обменялись дружественными словами, но с тех пор не виделись, и вряд ли когда-нибудь будут восстановлены доверие и теплота.
Теперь-то я в своих высказываниях, особенно о творчестве людей, к которым отношусь с симпатией, крайне осторожен. А если и высказываюсь жёстко, то стараюсь быть аргументированным и понятным. Но с пониманием в нашей среде сложно, а со слухами ещё сложнее.
29 ноября
Европейский тур закончился. Вечером прилетел из Берлина в Калининград. 50 минут полёта – и вдыхаешь прибалтийский воздух. Много чего накопилось рассказать. Последний день в Париже был удивительно насыщенным, и в нём было много открытий. Но об этом потом. После того как в последний раз ЗДЕСЬ писал, успел побывать в Вене, Цюрихе и Берлине, столицах трёх немецкоязычных стран, где состоялись презентации недавно вышедшей там книги «Рубашка».
Про книгу тоже скажу позже. Сейчас хочу рассказать про моего давнего товарища и коллегу Штефана Шмидтке, с которым знаком и работаю уже восемь лет. Штефан Шмидтке природный немец, родившийся недалеко от Дрездена. В своё время он учился театральному искусству в Москве, а потом много и долго работал и работает в разных культурных структурах, таких, как фестивали, театральные и прочие. Когда я играю в Германии, именно он меня переводит. Штефан переводил все мои пьесы, именно с его акцентом в романе «Рубашка» говорит француз Паскаль.
Книга «Рубашка» на немецком языке вышла в швейцарском издательстве, поэтому заезд в Цюрих был делом обязательным. Я заранее предупреждал организаторов, что швейцарской визы у меня нет и времени на её получение тоже. Но швейцарские организаторы уверяли меня, что однодневный визит в Цюрих с обычной шенгенской визой вполне возможен, и многие так делают. Я сомневался, много раз переспрашивал, но меня убедили.
Наутро после выступления в Вене мы со Штефаном, который переводил мне на встрече с читателями, поехали в аэропорт. Штефан выразил сомнение в том, что я смогу без визы лететь в Цюрих, но я показал ему письма из Швейцарии, в которых меня заверяли, что всё в порядке… Короче, пограничники меня не пропустили. Честно говоря, я был к этому готов, но нужно было срочно принимать решение. Вечером, в 8 часов швейцарская столичная публика, раскупившая билеты, ждала моего выступления. Мы стояли в аэропорту Вены, и было несколько вопросов: куда, собственно, податься, что со всем этим делать и как удержаться от желания немедленно позвонить организаторам и сказать: «Ну я же говорил, мать вашу!»
И тогда стал действовать Штефан. Всё-таки немцы – особенные люди… Он очень долго разговаривал с австрийским пограничником, потом с другим, потом с самым главным пограничником. Было ясно, что ему сказали, что в Швейцарию без визы российскому гражданину попасть невозможно. Услышав такой неоднократный и внятный ответ, Штефан раздобыл телефон швейцарского посольства в Вене. В это время наш самолёт улетел. Я категорически не верил, что есть смысл предпринимать какие бы то ни было действия, но не дёргался и наблюдал. А Штефан позвонил в посольство. Я немного понимаю немецкий… Штефан очень спокойно, очень дружелюбно в течение сорока минут раз семь-восемь объяснил швейцарцам суть проблемы. По всей видимости, ему пришлось переговорить со всеми работниками посольства. В итоге нас попросили подождать и пообещали перезвонить. Чего было ждать, непонятно. Но Штефан и не стал ждать. Он пошёл и забронировал места на все возможные рейсы до Цюриха. Как только он это сделал, из посольства перезвонили и сказали, что визу мне дадут в связи с исключительностью ситуации, и дадут очень быстро, но для этого у меня должна быть фотография и медицинская страховка. Как ни странно, медицинская страховка у меня была, но фотографии не было. Штефан умчался, и через 15 минут я стоял перед автоматом, в котором можно было сфотографироваться. У нас была надежда, что мы успеем на самолёт, который улетал так, что мы бы прилетели в Цюрих в начале шестого. В Австрии автоматы очень долго инструктируют вас о том, как следует фотографироваться, и ускорить этот процесс невозможно. Автомат выдавал инструкции по всем пунктам, а их было шесть. Слушая, как надо фотографировать детей, мы уже танцевали рядом с автоматом. Полные надежд, а также с фотографией и медицинским полисом, через пробки и весь город, мы приехали к швейцарскому посольству. Но минут за пять до нашего появления у швейцарцев начался обед, и нам пришлось час ожидать окончания приёма пищи работниками посольства. Наконец мы ввалились в консульский отдел, где, кроме нас, посетителей не было, и сообщили, что это мы, те самые, из аэропорта, которые звонили, те самые, у кого вышла книжка и кому обязательно нужно в Цюрих. Нам спокойно ответили, что нас тут ждали, взяли мои документы, дали заполнить анкету и куда-то удалились. Их не было около часа. За это время самолёт уже улетел.
Примерно каждые полчаса у меня возникало сильнейшее желание плюнуть, сказать, что я не обязан всем этим заниматься, уехать в какую-нибудь гостиницу и сказать проклятым организаторам, чтобы они сами расхлёбывали то, что заварили. Но рядом был Штефан, который обязан был делать то, что делал, ещё меньше, чем я. Он был просто мой переводчик, и не более того… Но он был спокоен и нацелен на победу.
Примерно через час после того, как у нас взяли документы, швейцарцы сообщили, что мой страховой полис не годится. Я был удивлён, потому что он был оформлен, собственно, для всего мира. Ну, то есть для пространства за пределами России. Но швейцарцы сказали, что нужен полис, расчитанный именно на Швейцарию, а остальной мир – это остальной мир. При этом они вполне сочувственно сообщили, что с 1 декабря все эти проблемы закончатся, и можно будет въезжать в страну, имея такую визу, какая у меня, и с таким полисом, как у меня. Но до 1 декабря читатели в Цюрихе ждать бы не стали.
