Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
— Больше посадки не будет, — громко сказала она. — Со вчерашнего дня для «Икарусов» введены новые правила.
Толпа оставшихся — человек двадцать — зашумела: где эти правила? Какой идиот их выдумал? Что же теперь делать — этот автобус последний, и до утра уже ни одного не будет.
— А мне-то что? — сказала кондукторша. — Езжайте в такси или пешком, мне-то что! Я из-за вас работу терять не желаю!
Люди шумели громче, пытались пробиться в автобус — но кондукторшу невозможно было сдвинуть с места. Она попробовала захлопнуть дверь, ей не удалось, дверь задержали, тогда она начала кричать, что, если так, она сейчас свистнет и вызовет милицию. Развелось тут всякого хулиганья! Ах, вы министру напишете? Пишите, пишите! Министр только и ждет ваших писем! Во гробе́ он их видел, в белых тапочках! На помощь кондукторше пришел водитель и, высовываясь из-за ее плеча, тоже кричал, что сейчас поедет и, если кого-то заденет, отвечать не будет — вон у него сколько свидетелей с и д и т, он докажет, что ему задержали рейс.
— Никуда ты не поедешь, хватит над людьми измываться, — сказал парень, стоявший рядом с Любовью Ивановной. Он выбрался из толпы и встал перед автобусом, вынул сигареты и закурил. Рядом с ним сразу встали еще двое — две девушки. Водитель крикнул: «Я вам покажу, Анны Каренины!» — выпрыгнул из автобуса с другой стороны и ушел, должно быть, за милиционером.
Теперь рядом с Любовью Ивановной оказалась та женщина с двумя детьми.
— Вы хоть ее впустите, — сказала Любовь Ивановна. — Детишки совсем замерзли.
— Ишь, добренькая нашлась! — отозвалась кондукторша. — Нечего с детишками по ночам разгуливать, А для меня что взрослые, что дети, одно пассажиры..
— А если б это твои были? — спросил кто-то сзади Любови Ивановны, и кондукторша тут же ответила похабно и зло, — дескать, приходи, научу, как обходиться без детишков…
Водитель вернулся с милиционером, и тот начал уговаривать отойти от автобуса. Да, действительно, есть такое новое правило. Там виднее, и не нам обсуждать… Любовь Ивановна показала ему на женщину с детьми.
— Впусти ее, — сказал милиционер кондукторше.
— Еще чего! — усмехнулась она сверху. — Ежели кто место уступит, тогда пожалуйста.
— Ну и дрянь же ты! — не выдержала Любовь Ивановна. Милиционер был рядом, но сделал вид, что ничего не слышал. Он отодвинул стоявших впереди и пропустил к ступенькам ту женщину.
— Кто уступит место детишкам? — крикнула в салон кондукторша. — Или дураков нет?
Любовь Ивановна увидела, как там, в автобусе, кто-то встал и пошел к выходу. Мужчина в легком, промокшем плаще спустился и помог подняться женщине. Та растерянно спросила:
— А как же вы?
— Поезжайте, — ответил он.
Кондукторша захохотала, подталкивая женщину: «Иди, иди, садись, обойдешься без него! Другого найдешь, помоложе. Этот-то уже молью тронутый…» — и захлопнула освободившуюся дверь.
Милиционер пошел уговаривать парня и девушек, все еще загораживающих дорогу автобусу.
Мужчине в плаще было, наверно, около пятидесяти. В неверном свете уличного фонаря Любовь Ивановна все-таки успела разглядеть его сухощавое лицо с резкими морщинами, густые брови, тонкий нос, сильно поседевшие усы…
Когда автобус ушел, толпа растаяла сразу же, мгновенно, — они остались вдвоем, словно надеясь, что произойдет чудо и появится еще один автобус.
— Она забыла вас поблагодарить, — сказала Любовь Ивановна. — Спасибо.
— Вам тоже в Стрелецкое? — спросил тот, и Любовь Ивановна улыбнулась, с трудом растягивая замерзшие губы.
— Совсем как в том анекдоте. Двое опоздавших смотрят на хвост уходящего поезда, и один спрашивает второго: «Вы тоже едете в мягком вагоне?»
Мужчина словно бы ничего не расслышал. Он смотрел на улицу, по которой ходили редкие в этот поздний час машины.
— Пойдемте, — сказал он. — Попробуем уехать на попутной.
— У меня с собой мало денег, — сказала Любовь Ивановна.
Он кивнул:
— Ничего. Не сидеть же до утра на автовокзале.
Вообще-то она могла бы и не ехать в Стрелецкое, а поймать такси, вернуться к подруге, переночевать у нее. Первый автобус идет в шесть с чем-то, она даже успела бы забежать домой и оставить сегодняшние покупки. Но что-то удерживало ее сейчас. Позже она подумает: наверно, я осталась потому, что все мы начали отвыкать от хороших поступков.
Незнакомый мужчина не обращал на нее внимания. Изредка он протягивал руку, пытаясь остановить машину, но те проходили мимо. Ему было холодно. Он поднял воротник плаща и глубже, на самые брови натянул кепку.
— Мы можем простоять здесь и час, и два, — сказала Любовь Ивановна. — Вас же трясет! Пойдемте на автовокзал, там еще продают горячий кофе.
— Ничего, — ответил тот, снова протягивая руку.
…Они ехали в кабине «Колхиды», и Любовь Ивановна сидела между этим мужчиной и шофером. Здесь было тепло и тесно. Она оказалась прижатой к своему случайному спутнику и чувствовала, как мало-помалу его перестает трясти озноб. Шофер попался молчаливый, или уж очень трудной была эта ночная, мокрая от дождя дорога. Молчал и попутчик. Казалось, он даже задремал, согревшись, а ей неудобно было повернуть голову и поглядеть — спит он или нет?
— Как вы? — все-таки спросила она.
— Хорошо.
— У вас дома есть чем согреться? Ну, чай с малиной, водка… И аспирин, конечно.
— Не знаю, — так же коротко ответил он.
Любовь Ивановна подумала: не хочет разговаривать, а я лезу со своими вопросами. Тут же ей стало обидно. В конце концов, это даже невежливо: я беспокоюсь о нем, а он отвечает словно сквозь зубы: «Хорошо», «Не знаю»…
— Вот тебе и раз! — сказала она. — Как это — не знаете?
— Я живу не у себя… У одного товарища. Наверно, не очень-то прилично рыться в его шкафчиках.
— У Жигунова? — неожиданно спросила Любовь Ивановна. Она и сама не могла бы объяснить, почему вдруг вырвался этот вопрос, вернее, даже не вопрос, а утверждение, уверенность, что именно этого человека Жигунов впустил на несколько месяцев к себе потому, что ему пока негде жить.
— Да. — Мужчина повернул к ней лицо. В темноте кабины она все же разглядела его удивленный взгляд. — А я и не догадался, что мир действительно так тесен.
Любовь Ивановна тихо засмеялась — и оттого, что кончилось томительное молчание, и оттого, что она смогла удивить этого человека, заставила его разговориться, и оттого, что она уже знала о нем больше, чем он о ней, и это давало ей легкое, веселое ощущение какого-то, пусть совсем маленького, но все-таки превосходства.
— Это не мир тесен, а Стрелецкое, — сказала она. — Как в большой деревне живем. Вы ведь у нас недавно?
Он кивнул:
— Две недели.
— Тогда пора знакомиться, — сказала Любовь Ивановна.
Он назвал себя: Дружинин, Андрей Петрович, исполняющий обязанности главного энергетика института. Любовь Ивановна, сколько ей позволяла теснота, всплеснула руками.
— Везет — так везет, Теперь у нас с Жигуновым такое полезное знакомство!
— Кажется, я знаю… — негромко сказал Дружинин. — Значит, вы — старший инженер Якушева. Сергей Павлович говорил мне о своей установке и о вас. Но вы рано радуетесь. Я придирчив, и вообще…
Он не договорил. Любовь Ивановна попыталась догадаться, что же означала эта недоговоренность, это «и вообще»? «У меня паршивый характер», или: «Мне не нравится эта самодеятельность», как не нравилась она Туфлину?
— Ну, что ж, — сказала Любовь Ивановна. — Горько было бы ошибиться.
Он промолчал. Теперь, после такого легкого разговора, молчание оказалось томительным.
— Вы на меня обиделись? — тихо сказал Дружинин. — Не обижайтесь. Считайте, что я неудачно пошутил, вот и все.
Впереди уже были видны огни Стрелецкого. Ее дом — крайний справа, при въезде, — светился редкими окнами, кто-то еще не спал.
— Вы подождите меня, — сказала Любовь Ивановна. — У меня есть немного спирта, все-таки вам надо натереться.
— Спасибо. Не надо.
— Совсем?
— Совсем…
Она попрощалась с Дружининым и, вернувшись домой, подумала: какой странный, какой р а з н ы й человек. Усталый? Нет, ее поразило не это. У н е г о о ч е н ь б е з р а з л и ч н ы й г о л о с. Ей казалось, что вдруг она прикоснулась к чему-то, что было уже знакомо ей по себе самой, — к такому же состоянию души, которое шесть лет назад привело в спасительное Стрелецкое и ее тоже…
8
В каждую новую работу обычно втягиваешься постепенно, так что потом трудно определить, когда же и с чего она, собственно, началась. Те несколько недель, которые Любовь Ивановна потратила на программу, уже не воспринимались как начало. Началом для нее были два образца, вынутые из электропечи, — два раскаленных бруска стали, которые Ухарский тут же бросил в ведро с водой. Облако пара взметнулось и растворилось в воздухе. Потом эти бруски разрезали на механическом участке, и Любовь Ивановна сама принесла в лабораторию холодные, некрасивые кубики, у которых уже был свой — первый — номер и свое место в чистой пока, аккуратно разграфленной рабочей тетради.
