Оруэлл. 1945. Руины. Военные репортажи - Джордж Оруэлл
Нацистский палач, пугавший воображение обывателя, настоящий монстр и чудовище, против которого велась многолетняя борьба, превратился в элементарного жалкого негодяя, остро нуждавшегося не в суровом наказании, а скорее в психологической помощи.
Тем временем я жадно рассматривал его. Даже если не принимать во внимание неряшливый, оголодавший, небритый вид, который обычно бывает у тех, кто недавно попал в плен, он все равно производил отталкивающее впечатление. Вместе с тем этот человек не выглядел жестоким палачом и не обладал устрашающей внешностью. Он казался невротиком и даже, до определенной степени, интеллектуалом. Его светлые бегающие глаза прятались за толстыми стеклами очков. Пленного можно было принять за священника без сана, спившегося актера или медиума-спиритуалиста. Я видел множество подобных личностей в лондонских ночлежках и в читальном зале Британского музея. Без всякого сомнения, он страдал психическим расстройством и вряд ли был полностью вменяем, хотя в данный момент был адекватен настолько, чтобы опасаться очередного удара армейским ботинком. Тем не менее все то, что наш еврей-проводник рассказал нам об этом человеке, вполне могло быть правдой, – и, судя по всему, дело обстояло именно так! Нацистский палач, пугавший воображение обывателя, настоящий монстр и чудовище, против которого велась многолетняя борьба, превратился в элементарного жалкого негодяя, остро нуждавшегося не в суровом наказании, а скорее в психологической помощи.
Затем нашим глазам предстали новые унижения военнопленных. Так, другому офицеру СС, крупному мускулистому мужчине, было приказано раздеться до пояса и показать группу крови, вытатуированную у него под мышкой. Еще одного пленного заставили рассказать, как он лгал, пытаясь утаить свое членство в СС и выдавая себя за обычного солдата вермахта. Во время этих сцен я задавался вопросом, получает ли наш проводник удовольствие от своей новообретенной власти. В конечном итоге я пришел к выводу, что на самом деле ему это не нравилось и он (подобно посетителю борделя, юноше, пробующему первую сигару, или туристу в картинной галерее) лишь пытается себе это внушить. Он вел себя так, как намеревался поступить в те дни, когда не обладал нынешней властью.
Абсурдно обвинять немецкого или австрийского еврея в том, что он решил таким образом поквитаться с нацистами. Одному богу известно, какие счеты этот человек вознамерился свести с ними. Возможно, вся его семья была убита. В конце концов, даже беспричинный пинок – это мелочь по сравнению с теми бесчинствами, которые творил гитлеровский режим. Однако благодаря сцене, свидетелем которой я стал (как и многого другого, что мне довелось увидеть в Германии), мне удалось осознать, что идея мести и наказания – это детский каприз. Собственно говоря, такой вещи, как месть, не существует в реальности. Месть – это действие, которое вы жаждете совершить, будучи бессильными и потому что вы бессильны. Но как только ощущение бессилия исчезает, пропадает и желание мстить.
Пожалуй, любой из нас в 1940 году был бы на седьмом небе при мысли о том, что увидит, как офицеров СС унижают на наших глазах. Но когда это становится возможным, зрелище получается жалким и отвратительным.
Пожалуй, любой из нас в 1940 году был бы на седьмом небе при мысли о том, что увидит, как офицеров СС унижают на наших глазах. Но когда это становится возможным, зрелище получается жалким и отвратительным. Говорят, когда труп Муссолини был выставлен на всеобщее обозрение, какая-то пожилая женщина выхватила револьвер и пять раз выстрелила в него, воскликнув: «Это за моих пятерых сыновей!» Именно такую историю поведали газеты своим читателям, хотя, возможно, все это и произошло на самом деле. Интересно, получила ли она удовлетворение от этих пяти выстрелов, о которых, несомненно, мечтала много лет? Стоит учесть, что для того, чтобы у нее появилась возможность приблизиться к Муссолини и выстрелить в него, он должен был стать трупом.
Широкая общественность Великобритании в ответе за чудовищное мирное урегулирование, которое сейчас навязывается Германии, из-за ее неспособности предвидеть, что наказание врага не способно принести удовлетворения. Мы смирились с такими преступлениями, как изгнание немцев из Восточной Пруссии (преступлениями, которые в ряде случаев мы были не в силах предотвратить, но против которых могли бы, по крайней мере, протестовать), поскольку немцы разгневали и напугали нас. Поэтому мы были уверены, что при их низложении нам не следует испытывать к ним жалости. Мы упорствуем в этом заблуждении или же негласно поддерживаем других в этом упорстве из-за смутного ощущения, что, решив наказать Германию, обязаны это сделать. На самом деле в Великобритании осталось мало жгучей ненависти к этой стране. Насколько я понимаю, еще реже ее можно встретить в войсках, оккупирующих поверженную Германию. Только те немногочисленные садисты, которые подпитывают свою жестокость из того или иного источника, проявляют живой интерес к выслеживанию военных преступников и коллаборантов. Если спросить обычного человека, в каком преступлении Геринг, Риббентроп и остальные нацисты будут обвинены на суде, он вряд ли сможет вам ответить. В силу тех или иных причин наказание этих монстров каким-то образом перестало казаться привлекательным, едва оно стало возможным. Оказавшись за решеткой, они каким-то необъяснимым образом перестали выглядеть чудовищами.
К сожалению, порой только случайное событие помогает нам осознать свои подлинные чувства. Приведу в этой связи еще одно воспоминание о поверженной Германии. Через несколько часов после того, как Штутгарт был захвачен французской армией, мы вместе с одним бельгийским журналистом въехали в город, в котором на тот момент все еще царил хаос. Бельгиец всю войну вел радиопередачи для европейской службы Би-би-си, и, как почти у всех французов или бельгийцев, у него было гораздо более жесткое отношение к «бошам», нежели у англичан или американцев. Все основные мосты, ведущие в город, были взорваны, и нам пришлось въезжать в него по небольшому пешеходному мостику, который немцы, судя по всему, отчаянно пытались отстоять. У его подножия лежал мертвый немецкий солдат. Лицо мертвеца было восково-желтого цвета. На грудь убитого кто-то положил букетик сирени, которая в те дни цвела повсюду.
Когда мы проезжали мимо, бельгиец отвернулся. После того как мы отъехали достаточно далеко, он рассказал, что увидел погибшего впервые. Полагаю, этому журналисту было лет тридцать пять и последние четыре года он вел радиопередачи на военную тему. В течение нескольких дней после этого его поведение достаточно сильно изменилось. Он с явным осуждением смотрел на результат бомбардировок и те унижения, которым подвергались немцы. Как-то раз он даже вмешался, чтобы предотвратить откровенное мародерство. Покидая город, этот человек отдал остатки привезенного с собой кофе немцам, у которых мы были расквартированы. Неделей ранее его, вероятно, просто шокировала бы идея угостить «бошей» кофе. Однако, как он признался, его чувства изменились при виде того несчастного рядом с мостом: это зрелище внезапно открыло ему истинный смысл войны. Но доведись нам въехать в город другим путем, он, возможно, был бы избавлен от необходимости увидеть труп солдата (одного из двадцати миллионов), убитого на этой войне.
Часть третья
Работы разных лет
Рецензия на «Майн кампф» Адольфа Гитлера[56]
Наглядным примером стремительного развития событий в современном мире является публикация всего год назад издательством «Херст энд Блэкетт» полного, без купюр, текста «Майн кампф» в явно прогитлеровском духе. Предисловие и примечания переводчика
