Николай Котыш - Люди трех океанов
Уже внизу спрашивает:
— Не догадываешься, зачем я тебя сюда приглашал?
— Для тренировки?
— Верно, для тренировки, только для какой. Вот забрался на верхотуру. Теперь второй раз потянет туда. Оттуда и обзор хороший, и дышится там легко. Ты, вообще, сынок, привыкай больше идти в гору. Так оно, может, и тяжелее, но надежнее. Жизнь дальше видится.
Видишь ли, говорит, на эту скалу мне уже трудновато лазить. Подсмена нужна. Так вот, думал я, выискивал кандидатуру и на тебе остановился. Ты только не возгордись, а прими это как аванс. Вчера разговаривал я с начальником штаба, так он предлагает мне сложить полномочия. В общем — на пенсию. Да я и сам вижу, что приспела пора на якорь становиться. Дела тебе приказано сдать.
Вечером возвращаемся домой. Идем по долине. Я по батькиному следу бреду. И вдруг отец останавливается, палкой в снег тычет. Гляжу и глазам своим не верю: в наст след полозьев врезан. И копыта обозначены. Оленья упряжка, говорю, не иначе. Откуда ей быть здесь, удивляемся. Из фактории упряжки здесь не бывают. Они только к нам на пост заезжают, да и то редко. Судили мы, рядили и пришли к заключению: прошла чужая упряжка.
Пришли на пост. Отец со штабом связался. Там пообещали выслать вертолет. Но к обеду погода задурила. И нам ничего не оставалось, как самим заняться распутыванием следов.
Отправились мы с отцом на лыжах. Обошли сопку. Перевалили через нее, спустились в долину и, проблуждав два часа, ни с чем вернулись на пост. След был потерян.
Я уже говорил о наших местах. Тундра есть тундра, океан — океан. Они как бы породнились дурным характером. И на земле, и на воде верховодят жуткие ветры. Но для нас все же не они бог и царь. Всевышний здесь олень. Да, олень. Зовут его здесь ласково — цветок Севера. Он и транспорт, и мясо, и одежда, и обувь. Правда, за последнее время народ избаловался — все норовит воздушным транспортом воспользоваться. Но бывает, так заметет, что никакому асу не подняться в воздух. А олень всегда готов в дорогу. И может, поэтому наша приморская земля так исполосована полозьями. К чему разговор веду? Да к тому, чтобы вы поняли сложность нашего положения. Вот заметили мы подозрительный след. А поди разгадай, чей он — свой или чужой? Конечно, непреодолимого ничего нет. Особенно если ты толком знаешь свое дело. А мы тут кое в чем разбираемся. Во-первых, в соседней фактории санки сделаны но стандарту. Сами понимаете, массовое производство: ширина колеи такая-то, и никаких гвоздей. Во-вторых, полозья имеют определенную ширину. Ну, и главное, как идет упряжка — ровно, без опаски, зная куда и зачем, или же петляет, хитрит. Вот по всем этим приметам мы с отцом и сделали заключение: прошел чужак. А тут еще заметили в лунках копыт капельки крови. Значит, олени прошли немалый путь.
На второй день вылетели на вертолете. Долго ползали над сопками. Вылетели в полдень. Это у нас самое светлое время. Рассвет начинается примерно в одиннадцать, а к четырнадцати опять темно. Покружили около двух часов, а проку никакого. Летим и, кроме снега, ничего не видим. Устали как черти. Знаете, гудит, гудит мотор. Прямо душу выматывает. Уже темнеть стало. Возвращаться пора. По как бросать незаконченное дело? Летчик предлагает ближе к берегу держаться. Там сопки, скалы — хорошее укрытие. Чужак попытается там схорониться. Отец согласился.
Подлетаем к берегу. Новое затруднение. Острые как штыки скалы подняли нас на такую верхотуру, что следы полозьев, если бы они и были, ни за что не разглядеть. Но летчик успокоил, говорит, все равно пробьемся. Летим над глубокой и узкой, как коридор, долиной. И тут вертолет будто провалился. Признаться, у меня сердце к горлу шарахнулось. Потом пообвык. Прошли мы долиной так низко, что заметили кое-где торчавшие из-под снега валуны. Но этот коридор завел нас в ловушку. Оглянуться не успели, как перед нами торчмя выплыли две высоченные скалы. А с них, как снег на голову, спорхнули белые птицы. Мы с отцом аж голову в плечи вобрали. Думаем, все, амба. Врежется наш «стрекач» в это живое месиво, и поминай как звали. Смотрим на пилота. На нем тоже лица нет. Из-под белого подшлемника пот градом катится. И тут свершилось чудо. Вертолет остановился, повис. Летчик разжал побелевшие губы. Улыбнулся:
— Кайры-ведьмы, на ночлег устроились.
Птицы, конечно, врассыпную. А мы висим над пропастью. Правда, пилот, чертяка, по-прежнему лыбится. А нам не до смеха. Мысль сверлит: как будем выбираться из этой пасти? По левую руку — скалы стеной. Близко так. Даже расщелины видно. Справа — та же картина, если не хуже, — выступы торчат как клыки. А внизу… Вниз я не решался, взглянуть. Что-то синело под плоскостью. Только впереди светлела прогалина. Что будет делать летчик? Чем кончится это «цирковое представление»? Хочу высказать свою тревогу батьке. А он хрипит мне на ухо:
— Сиди смирно, не мешай летчику действовать.
А тот, понимаете, взглянул на нас, присмиревших, и опять скалится: вы, говорит, вибрируете — борта дрожат. Потом нагнулся. Потянул какой-то рычаг. И наш вертолет пополз вверх. Опять сердце к горлу метнулось.
Вертолет поднялся так высоко, что перевалил через скалы. Только тут мы с батькой вздохнули.
Еще несколько раз спускались в долину, перепрыгивали через скалы. Мы уже свыклись с этой акробатикой. Но следы обнаружить так и не удалось. Свечерело, и летчик повез нас домой…
— Эй, пошел, Штурман! — прикрикнул старшина.
Но отстегнутая недавно белолапая лапка прочно уселась впереди остановившейся упряжки. Каюр встал:
— Как бы не опасность какая… — Пристегнул белолапой постромки, и она с ходу взяла рысцой. Старшина не без гордости пояснил: — Она у меня сознательная. Не может безработной бежать. — И вдруг спросил: — А знаете, она слепая?
— Как слепая? — не понял я.
— Ну, как вам сказать… ничего не видит.
— А как же бежит, да еще ведет других?
— Вот так, вслепую. Чует дорогу. Знаете, у собаки какой нюх, а у слепой он еще лучше.
Ошеломленный такой новостью, я спросил:
— А где же она ослепла?
— История длинная. Связана с теми же подозрительными следами… Вернулись мы на пост, и погода задурила так, что к вечеру черной пургой запахло. Усилили наблюдение. Все принайтовали по-штормовому. Погасили печи. Ставни закрыли. Движок утеплили. Топовые огни решили всю ночь не выключать.
А в полночь ударил ураган. В казарму влетел радист Крепышев и страшным голосом закричал:
— Пожар!
Все шарахнулись к выходу, на бегу натягиваем одежду, обувку. Пустили в ход огнетушители, воду, песок. Я метнулся к радиостанции. Там вахтенные уже вытаскивают ящики с запасными частями, калечат впаянные в пол станины. Приказываю вначале выносить приемники и передатчики: надо быстрее аппаратуру налаживать, со штабом связаться. Последним из радиостанции выскочил Крепышев. Опустив ящик, сморщился.
— Еще один передатчик там.
Ну, я туда. Найти передатчик сразу не могу. Дым такой въедливый, глаза слезой застилает. И дышать невозможно. Норовлю остановить дыхание — душит кашель. Шарю ногой. Нашел передатчик. Подхватываю и — к двери. А там уже огонь хозяйничает. Все же шагаю, захлебываюсь дымом. Чуть не упал. Крепышев поддержал и сам, смотрю, туда лезет, в огонь:
— Музыка там. Скрипка…
Смешно, и только. Беру его за рукав. Не до музыки, говорю, сейчас. Надо станцию налаживать.
Смонтировали мы ее быстро. Связались со штабом. Доложили все как есть. Оттуда пообещали выслать вертолет, как только утихомирится погода. И тут меня подзывает отец. Как сейчас, его вижу: стоит в одном кителе с обгоревшим рукавом. Без шапки. Седина красной сделалась от пляшущего рядом огня. Кивает на спасенное имущество:
— Все, Сергуха, уберегли, а вот про себя забыли. Шинели сгорели.
Кусает губы, прикидывает:
— С поста, конечно, никто не уйдет. Вахту надо нести. Сейчас все на своих местах. А пока придет вертолет с обмундированием, нельзя сидеть сложа руки. В общем, надо спасать людей. Сам видишь, на таком холодище без верхней одежки… Мы тут пока чехлами прикроемся. Будем держаться. А вот одному надо бежать в факторию. Опять кусает губу, за плечо меня берет.
— Думаю, тебе, сынок, это сподручнее. Бегаешь ты здорово. Да и в фактории все тебе знакомо.
Рванулся я с места, но отец остановил:
— Помни, сынок, надежда только на тебя.
— Есть!
Взял с места разминкой — сразу подумал о разумной трате сил. Бегу, а над головой птицы кричат. Догадываюсь: это кайры пожаром потревожены. Но тут еще какой-то странный звук. И что-то мне под ноги подкатилось. Нагибаюсь. Комок. Разглядываю. Так это ж Штурман! Наша сторожевая собака. Я принес ее из фактории еще трехмесячным щенком. На посту выросла, сторожила нас, а когда матросы отправлялись к шефам, брали с собой. И в любое бездорожье приводила на свою родину. За это и дали ей кличку Штурман. Может, думаю, и сейчас ее с собой прихватить? Но что это? Мечется бедная от калитки ко мне, натыкается на ботинки, падает и так жалобно воет. Поднимаю на руки и вздрагиваю: безглазая она. Огонь выжег глаза. Опускаю и выбегаю за калитку. Но собачонка догоняет и визжит так, будто просит не оставлять. Говорю ей, как человеку: «Не могу взять». И бегу навстречу тундре.
