Марина Цветаева - Тетрадь вторая

Волконский рассказывал, поэтесса Марина Цветаева слушала. Потом она восхищенно просила рассказчика непременно записывать в записную книжечку все красоты разговоров. Князь отказывался, но красиво:

«Когда я что „записал“ я тем самым изгнал это из себя, я, как бы сказать, изменил химический состав своего я, и, конечно, в сторону обеднения. Вот почему я никогда не имел записной книжки».

Однако поэтесса Цветаева настаивала и красивые слова оказались записанными... только не в записную книжечку, а в рукопись целой книги, о которой речь. Долго и тщательно выбиралось название.

«Однажды Вы мне написали, что нравится Вам, как я быстро от неприятных вопросов быта перехожу к сверхжизненным вопросам бытия. И тут же я подумал, какое было бы красивое заглавие „Быт и Бытие“».

Как далеко заходят беглые и белые эстеты наши в поисках красивого, видно из такого образчика словесного их кокетства: «Я был в Париже, Вы были в Праге...»

Это ведь неисправимые кокеты и эстеты. Советское помело вымело обоих из России [77], одного в Париж, другую — в Прагу. И, перекликаясь из Парижа в Прагу, лишние люди новой штамповки кокетничают: — Вы замечаете изящное чередование П и Р. Это я не намеренно. Прага и Париж. П. и Р.

Неприятные вопросы быта для Волконского и Цветаевой связаны с пребыванием их в сов<етской> Москве.

— «Это было в те ужасные гнусные московские года. Вы помните, как мы жили? В какой грязи, в каком беспорядке, в какой бездомности? Да это — что! А помните нахальство в папахе, врывающееся в квартиру? Помните наглые требования, издевательские вопросы? Помните жуткие звонки, омерзительные обыски, оскорбительность „товарищеского“ обхождения? Помните, что такое был шум автомобиля мимо окон: остановится или не остановится? О, эти ночи!..»

Так вот, всё это и есть быт. «Товарищи, папахи, автомобили, звонки», — всё это быт.

О, потревоженные сиятельные эстеты! Так вы говорите — вам до «товарищей» уютнее жилось и красивее? И никто в папахе к вам не врывался в квартиру и никто не уплотнял, не реквизировал, не национализировал княжеских имений? Красивенько вы тогда жили? А теперь — Прага и Париж — красивое чередование П и P — не правда ли?

Итак, папахи и «товарищи» — это неприятные вопросы быта. Каковы же сверхжизненные вопросы бытия?

«А помните наши вечера? Наш гадкий, но милый „кофе“, наши чтения, наши писания, беседы? Вы читали мне стихи из Ваших будущих сборников. Вы переписывали мои „Странствия“ и „Лавры“... Как много было силы в нашей неподатливости, как много в непреклонности награды! Вот это было наше БЫТИЕ».

Теперь мы видели наших великосветских эстетов во весь рост. Гадкий, но милый кофе на керосинке, стишки, взаимные комплименты, переписывание друг другу стихов. И это уже не быт, а бытие. И даже «героически-напряженное» бытие.

(«Правда», 6-го авг<уста>, среда, № 177. Статья Сосновского [78].)

Моему заместителю по передаче своими словами Сосновского и К0 — привет.

МЦ

(NB! Статья, очевидно, перепечатка из Правды, а «заместителю» — очевидно авт<ор> служит в Наркомнаце, «Русский стол», т. е. там же и тем же где в 1918 году — я.)

Здесь конец черновой Тезея, возвращусь к ней летом 1926 г. (несколько писем к Рильке).

ЧЕРНОВАЯ (III В ЧЕХИИ)

Июль 1924 г.

(Тетрадь начата 4-го июля 1924 г., в Иловищах, близь Праги)

— «Eh bien, abuse! Va, dans ce bas monde il faut être trop bon pour l’être assez».

(Гениальное слово Marivaux)[79]

— Для стихов. — Мысли.

(Переписано из промежуточной тетради)

Выранивающие ребенка

(руки)

Верность: осознанная единственность (осознание единственности) —

своя  | и другого,

своей |

себя  |

Верность: осознанная единственность <пропуск одного слова> и другого, две единственности, дающие единство. (Единственная возможность для меня верности.)

По этой примете Ахилл мог любить только Елену, настолько единственную, что от нее не осталось даже <под строкой: ни одного изображения. (Подумать о моей Елене, семилетней, ничего не хотящей кроме — зеркала.) Пенфезилея ему — сестра. (Брат.)

И возвращаясь к первой записи: итак мне, для верности, не хватает только сознания единственности — в мире, раз навсегда, ни до ни после — другого. Не единственности для меня, — объективной единственности.

Короче и проще: верной можно быть только великому человеку. Не равновеликому (хотя и этого хватит!) ибо — ведь на часок и от себя сбегаешь? — а, если можно, выше.

Единственность для меня и есть объективная единственность, т. е. никогда объективно не-единственное я не осознáю и не утвержу для меня единственным. Мой масштаб и мировой здесь совпадают. С той разницей, что я единственность в мире чую раньше, чем мир.

Ведь я о единственности, а не о признанности говорю.

Верной можно быть только бесконечно тебя — высшему и, по крайней мере одной с тобой силы.

Ибо величие настолько же дело силы как высоты.

Итак, Господи, пошли мне высшего и, по возможности, сильнейшего. А потом уж — суди.

Итак, начав с необходимости равновеликости как единственного условия моей верности, кончаю воплем о бóльшем.

Больше себя людей я встречала. (Старше, выше. Жертвеннее — С., отрешеннее С. М., чище — кажется всех (NB! если чистота — неведение).) Сильнее — нет.

Верным можно быть только величию. (1933 г.)

О поэзии и прозе.

Сущность точно раздвоилась по двум руслам поэтического и прозаического слова. Ибо разное через них говорит.

Рационализм прозы некий подстрочник к иррационал<изму?> стихов. Лаборатория мозга, души и сердца, внезапно взрывающаяся — совсем не тем. Так Бертольд Шварц, ища золото, нашел порох.

Бертольд Шварц — даже не воспоминание, а местопребывание детства. Freiburg in Breisgau, Wallstrasse 10, Pension Brinck [80] 1904 г. — 1905 г. Черная статуя на какой-то площади. (Или в моей памяти — черная? От пороха.)

«Ты» и «я» — пограничный столб, делящий Тамбовскую и Рязанскую губернию — мнимость.

Я, это ты + возможность тебя любить.

(Ты, это я + возможность себя любить. Ты, единственная возможность себя любить. Экстериоризация своей души. 1933 г.)

В будущем не будет границ. — Надпись на советской границе.

L’avenir n’aura pas de frontières[81] — Наполеон на Св. Елене.

Об этом советские, конечно, не знали. Но они ведь и есть l’Avenir![82] (1933 г.)

В будущем не будет границ, — это я говорю, но иначе, об ином будущем, единственном, которое есть. Остальное — всё — настоящее (presens[83]).

Проливать воду в песок только потому, что она не фильтрована. А верблюд (араб) смотрит и умирает.

(Явно-личная запись, непосредственный смысл к<отор>ой утерян. М. б. о Борисе, не отсылающем мне писем из-за их не окончательности (NB! то, что так часто делаю я сама, но из-за неполучения их ни один верблюд (араб) не умирает. Я никому не была нужна как вода.) 1933 г.)

Край, где женятся на сестрах

         ...

       ! — я остров:

Посуху ко мне нельзя.

Морем: мною.

Моему брату в пятом времени года, шестом чувстве и четвертом измерении — Б. П.

(И в седьмом небе — прибавляю я в 1933 г. — для <пропуск одного слова>.)

Ратоборство равных.

В следующий раз рожусь не на планете, а на комете.

предисловие для прозы:

Сто лет назад вышла в свет одна житейски-спорная (в божественности своей — бесспорная) женская книга, с следующим вызовом взамен предисловия:

— Dies Buch ist für die Guten, und nicht für die Bösen.[84]

И вот, сто лет спустя бросаю этот вызов моей подруги — наоборот:

— Dies Buch ist für die Bösen, und nicht für die «Guten».[85]

Три стиха [86] с 30-го июня:

Есть рифмы в мире сем — 30-го июня 1924 г.

Не суждено, чтобы сильный с сильным — 3-го июля 1924 г.

В мире где всяк — 3-го июля 1924 г.

...Явь, а может быть виденье