Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 3
Председатель. — Вам не привелось слышать о каком-нибудь формальном постановлении, которое они приняли по вопросу о связи с местными организациями?
Чхеидзе. — Не помню этого.
Председатель. — Как протекала деятельность фракции в думских выступлениях ее представителей?
Чхеидзе. — Когда мы работали вместе, это была в высшей степени тяжелая атмосфера, и во фракции было невозможно работать, потому что вопросы по существу отходили на задний план, и мы должны были спорить по чисто формальным вопросам: насколько то или это в их праве, насколько в нашем праве!… Существо вопросов, относительно которых мы должны были делать выступления в ближайший день, это отходило на задний план. Заседания продолжались часто до 7 часов утра. Что касается Думы, то создалось неприятное положение — вот в каком отношении: создалось некоторое соревнование, кто внесет первый запрос, они или мы?… И вот по этому поводу (так как требуется 30 подписей), очевидно, Малиновский свою фракцию просил ранее притти, чтобы скорее собрать подписи; так же и моя фракция… Так что бывало, что я вместо 11 час. приходил очень часто раньше, чтобы уловить членов к.-д., чтобы они подписали запросы… Когда мы раскололись, каждая фракция носила определенную кличку. Мы назывались «Думская с.-д. фракция». У нас возникло опасение, что они могут себе присвоить эту кличку. К нам думские пристава обращались и спрашивали: «Вы оставляете за собой право называться думской с.-д. фракцией или они?» Был такой момент, когда мы ждали выступлений со стороны Малиновского или кого-либо из большевиков, и было указание, что речь начнется: «От имени с.-д. фракции и т. д…». И было постановлено, что если это произойдет, то нужно заявить, что они не имеют права так называться, что это право принадлежит нам. Вот в какое трагикомическое положение был бы поставлен я, если бы это произошло: пришлось бы спорить перед другими членами Государственной Думы о том, кому принадлежит название «с.-д. фракция!» Так что трудно сказать, какой период был наиболее тяжелым, когда мы работали вместе или когда мы раскололись и должны были самостоятельно выступать. Наше положение в 3-й Государственной Думе было довольно благоприятное: были большевики и меньшевики, но работа шла дружно. Между тем, наше положение в 4-й Государственной Думе в известной степени дискредитировало нас перед общественным мнением и перед Государственной Думой…
Председатель. — А по существу, изменился характер выступлений фракции Малиновского после вашего раскола?
Чхеидзе. — Во всяком случае, изменения не было в том смысле, в каком, казалось бы, оно должно было быть: они откололись для того, чтобы работу вести отдельно, — без нашего влияния, которое должно было итти в сторону затушевывания принципов… Они с этой целью, казалось бы, откололись. А между тем, их выступления по части резкости, прямолинейности или по части чистоты не изменились… Правда, надо признать, что наши выступления с этой поры в известной степени определялись такими мотивами, чтобы они не имели возможности сказать, что вот, мол, когда мы отошли, работа пошла на убыль. Мы вынуждены были взять несколько выше тон, в силу нашего положения…
Председатель. — Теперь позвольте признать вопрос о Малиновском законченным и позвольте поставить два общих вопроса: что вам известно, по вашим наблюдениям в Думе, по выступлениям членов правительства в ответ на какое-нибудь заявление Думы или на думские запросы, — о провокации и секретном сотрудничестве? О провокации — не в смысле только подстрекательства к отдельным преступлениям, а в смысле постоянной деятельности, которая в конечном итоге, не может не быть деятельностью подстрекающей со стороны чинов департамента полиции и министра внутренних дел.
Чхеидзе. — Должен сказать, что я в этой области никаких определенных сведений дать вам не могу.
Председатель. — Не было ли в Думе выступлений по вопросу о провокации и, в частности, не выступал ли Малиновский по этому вопросу?
Чхеидзе. — В 4-й Государственной Думе у нас возник однажды вопрос о провокации: если я не ошибаюсь, это было в связи с запросом нашим, внесенным по поводу второ-думской с.-д. фракции… Речь шла о Шорниковой. Но нам так и не удалось вынести этот запрос на трибуну Государственной Думы: он застрял в комиссии по запросам. Запрос был настолько выигрышный, что мы могли бы все разоблачить до конца, но этого не удалось сделать. Мы могли бы это сделать, если бы не было войны и если бы думские сессии шли нормально… Но в этой области, я выступлений Малиновского не помню… При внесении запроса я выступал и говорил, что запрос о Шорниковой лежит в комиссии, но я не помню ни одного слова по этому поводу со стороны Малиновского и даже, если не ошибаюсь, со стороны его фракции…
Иванов. — Но подписал первым запрос Малиновский?
Чхеидзе. — Нет, это мы внесли…
Иванов. — Нет, Малиновский: у меня есть документ…
Председатель. — Значит, остается в силе то, что вы изволили сказать, т.-е., что он отмалчивался по поводу этого дела. Но тем не менее, факт несомненен, что запрос по делу Шорниковой подписал первым Малиновский. Вот документ: «Заявление № 77 о запросе министру внутренних дел и министру юстиции, по поводу неправильных действий чинов петроградского охранного отделения, в деле привлечения к судебной ответственности членов Государственной Думы второго созыва, принадлежащих к с.-д. фракции. Внесено за подписью 36 членов Государственной Думы 1-го ноября 1913 года». На странице 4-й после слов: «настоящий запрос просим признать спешным», имеется 36 подписей за №№. Последняя подпись князя Мансырева, первая — Малиновского, вторая — ваша и третья — Скобелева… Позвольте вам поставить еще более общий вопрос. Вы изволили сказать, что сессии ваши были очень быстротечны, в особенности в 1915–16 г.г. Скажите, чем вы и другие ваши товарищи в Думе объясняли такую политику правительства?
Чхеидзе. — Очевидно, правительство меньше всего хотело иметь дело с Думой!… Хотя с самого начала лозунг «единение с властью» и был провозглашен (еще 26-го июня 1914 года), но правительство могло соображать, что единение-то единением, но война создаст такое положение и настолько повлияет на ход общественной жизни, что критика станет необходимой… Это — с одной стороны, а, с другой стороны, правительство должно было опираться на Думу. Так что, с одной стороны, оно хотело, чтобы Дума функционировала, а, с другой стороны, опасалось, и было по отношению к Думе в двойственном состоянии — оно не решалось порвать с ней окончательно, чтобы не взять на себя всю ответственность за последствия… Это отношение находилось в зависимости от того, насколько правительство имело успех в войне: оно считало в моменты успеха возможным меньше считаться с Думой. Например, в 1915 году, когда войска были в Галиции, сессия была три дня; а летом, когда нас назад оттянули, тогда у нас была более длительная сессия; а когда в августе стали как-будто признаки того, что мы оправляемся на фронте, Дума была распущена. Так что, я говорю, во время войны правительство по отношению к Думе находилось в двойственном положении. Абсолютно без нее оно не считало возможным обходиться. Положение правительства облегчалось тем, что лозунг «единение с властью» обязывал Думу. С другой стороны, правительство видело, что во время войны критика неизбежна. Где же могла создаваться критика? Конечно, в Государственной Думе. Так что оно желало иметь Государственную Думу и не желало… Но в общем, можно сказать, что оно ее не хотело и стремилось сократить сроки функционирования Государственной Думы. Этим объясняются постоянные колебания и короткие сроки. Насколько возможно оно их сокращало. Так что наличность Думы во время войны, в общем, правительству была нежелательна, но, в силу необходимости, оно ее созывало…
Председатель. — Какое было отношение к вопросу о созыве Думы или об отсрочке ее сессии и даже к вопросу полного упразднения Думы со стороны отдельных членов правительства и, главным образом, кабинета Штюрмера и отчасти Горемыкина, т.-е. в 1914–15–16 г.г.?
Чхеидзе. — Трудно сказать… За несколько месяцев до революции мне казалось, что правительство пойдет на роспуск в лице Штюрмера, мне это казалось вероятным, потому что вообще положение создалось такое, что Дума должна была повышать свой голос, и по мере того, как эта оппозиция должна была в Думе расти, власть должна была стать перед перспективой — или сдаться, или Думу распустить. Конечно, дилемма была очень трудная для правительства, но мне стало казаться, за последний период, что правительство на это пойдет, и эта тенденция, для меня по крайней мере, все более и более явственно проявлялась по отношению к Думе…
