Юрий Корнилов - Горячее сердце
— Будто ты вывернешься? Рядом висеть будешь.
— Я вывернусь. Нил Дубень вывернется. А ты — нет. Мы люди идеи, а ты просто приспособленец. Примитивный причем.
Алтынов жег его свирепым буравящим взглядом и думал: «Если пойду ко дну, я и тебя приспособлю, сука поганая», по возразил иначе:
— Какая разница — идейный или неидейный. Теперь мы все продажники, как здесь говорят.
— Вот тут я должен не согласиться, — Мидюшко выпятил нижнюю губу. — Измена — это когда отсекают свое прошлое, устремляются к чему-то иному, явно враждебному тому, чем прежде жил. Мне отсекать нечего. Прошлое отсечено, когда я пешком под стол ходил, — октябрьским переворотом, за что и провозглашаю анафему революции по сей день. Всю жизнь я шел к своему прошлому, всю жизнь устремлен к нему и ничему иному. Какой же я «продажник»? Кому изменил? В России ни родных, ни близких. Не мог же я себя предать. А ты — чистейшей воды предатель. Даже жену с детьми предал. Кукуют где-нибудь в Сибири на плесневелых сухарях. И твое будущее — в жутком тумане.
— Ты моих детей не тронь, не поминай, — бунтующе запыхтел Алтынов.
Мидюшко, притворно сожалея о сказанном, похлопал ротного по коленке:
— Извини, милейший.
Алтынов немо сопел, глядел, как породистая рука барича держит бутылку и тонкой струйкой цедит коньяк в граненый стакан. Пили из разных бутылок. Мидюшко — коньяк, Алтынов — самогон. И это не задевало гостя. Алтынов искренне воротил нос от интеллигентного вина, пахнущего давлеными клопами. После извинения Мидюшко нашел нужным налить из своей бутылки в стакан гостя. А тот на мгновение представил, что будет, если выплеснуть это пойло в мурло штабсофицира. Но мало ли что в башку втемяшится. Выпил, куснул соленый огурец. Сплюнув семечки на пол, спросил:
— Стало быть, Советы могут наподдавать немцам? Так ты сказал? Не будет у тебя светлого будущего, Прохор Савватеевич. Ни хрена ты не вывернешься. И тебя, и меня, и Нилку Дубеньку, всех — к стенке.
В свое потаенное Мидюшко никого не собирался посвящать, тем более этого сиволапого хряка. Приоткрыл, не видя в том ничего страшного, лишь кусочек биографии:
— У меня брат в Турции. Еще в двадцатом уехал. Заведение с русским названием «Сибирские пельмени», домик с окнами на Черное море. Романтика! Тут тебе Трабзон, а за морским горизонтом — Россия.
— Вдвоем будете вздыхать по ней? — уколол Алтынов.
Мидюшко подивился неглупому замечанию, но в ответ, загадочно улыбнувшись, сказал:
— Некогда вздыхать будет.
Коктейль из коньяка и самогона подействовал на закаленного Алтынова, размягшая утроба тянула поплакаться в жилетку. Может, этот умный, образованный паразит посоветует что-то. «Будущее в жутком тумане…» Как тогда быть? Шею для удавки подставить? Нет уж… Есть еще охота пожить. Рот было открыл для откровения, да Прохор Савватеевич, хмелея, завелся на привычное:
— Андрон Николаевич, ты, случаем, не слыхал о Данте?
— Заковыристо больно. Сказать спасибо — и ауфвидерзеен?
— Фу, как ты онемечился… Данте — не «спасибо», а итальянский поэт. Алигьери Данте, — издевательски улыбаясь, Мидюшко спьяну попер дальше: — Маркс или Энгельс, не помню кто, но один из них, назвал Данте последним поэтом средневековья и вместе с тем первым поэтом нового времени. Короче говоря, человек он авторитетный, хотя и жил шестьсот лет назад. Верить ему можно. В «Божественной комедии» — книжка так у него называется — поэт описал ад, куда, по всей видимости, ты в скором времени будешь откомандирован…
— А твоя милость — в рай?
— Мою милость оставим в покое, речь идет об анфюрере казачьей сотни господине Алтынове.
— Толкай свою речь, толкай. Люблю слушать брехливых.
— Пропустим твою грубость мимо ушей… Данте изобразил ад в виде колоссальной воронки, уходящей острием в центр земли. Этот конус разделен на девять кругов один ниже другого. Они заселяются грешниками в соответствии с содеянным на земле. Давай полюбопытствуем, куда слуги дьявола, взяв под локотки, определят многогрешного Алтынова, который, спасая свое тело, продал фашистам душу…
— По-пе-е-р… Пьяный, что ли?
— Не перебивай, собьюсь… Прежде, еще до кругов, — врата. Вход, так сказать. Врата только для ничтожных. Тебя, разумеется, не задержат, битте, скажут… Первый круг заселяется некрещеными младенцами. Ты — не младенец, усы вон. Ладно, перешагнем… Второй круг — сладострастники. Слуги сатаны задумываются: не оставить ли тут подопечного? Но в третьем круге — чревоугодники. У подопечного аппетит отменный — самая подходящая кандидатура для третьего круга. И опять не решаются, поскольку в четвертом селят скупцов и расточителей… Анфюрер, ты скупердяй, жлоб? Неужели — нет? Ну, тогда — расточитель, мот. Хоть так, хоть этак подходишь. Но тут сопровождающие выясняют, что в пятом круге имеют честь обитать все, кто грешил гневом. О, как ты кровью налился. Конечно, гневный…
Мидюшко неожиданно замолчал, на его самодовольное, ироничное лицо накатила тень обыкновенной человеческой грусти. Что-то далекое и тоскливое вцепилось в душу начальника штаба… Прохор Савватеевич, покачивая стакан, смотрел на бурую плещущуюся коньячную жидкость, отпил глоток и, глубоко вздохнув, долгим взглядом уставился мимо Алтынова. Потом усмехнулся, произнес с печальной хрипотцой:
— Гневный… Пришвартованный к пристани, стоял миноносец «Гневный». Меня должны были увезти на этом корабле, но потеряли… Читал бы сейчас Коран, молился Аллаху и не ведал, что есть на свете фальшивый казак, которому никак, не отыщется достойное место в аду…
51
Основные силы Врангеля были разгромлены. В ночь с 7 на 8 ноября 1920 года Южный фронт, которым командовал Михаил Васильевич Фрунзе, бросился на решительный штурм Перекопа. Началась лихорадочная эвакуация белых войск и беженцев из Крыма.
Тридцатипятилетний штабс-капитан Леопольд Савватеевич Мидюшко мыкался на Графской пристани Севастополя, пытаясь попасть на стоявший в ремонте миноносец «Гневный». Корабль уже цепляли буксирные катера «Гайдамак» и «Запорожец». Через паническую костомятку многотысячной толпы Леопольд пробился с женой на палубу и только тут хватился — нет их воспитанника, девятилетнего братца Проши Мидюшко. Облазили весь корабль. Как в воду канул. Может, на самом деле — в воду канул?
Шесть суток при полном штиле, под солнечным пеклом, томимые жаждой и голодом, тащились до Стамбула на «Гневном», лишенном руля и машин. Тысячи русских людей оставляли истерзанную, разрушенную, залитую кровью Родину, чтобы влачить жалкое существование на чужбине. Многие из них никогда не вернутся, превратятся в подлецов, ненавидящих свою Родину, свой народ…
На рейде Босфора стояло сто тридцать кораблей, набитых измученными, голодными, больными людьми. Возле сновали лодки, турки меняли на вещи фрукты, булки, табак. Беженцы спускали вещи в корзинах. Все спустил в прямом и переносном смысле Леопольд Мидюшко. Инжир и турецкие сладости не спасли жену. Похоронив ее, Леопольд сорвал погоны и с бисерной сумочкой супруги за пазухой, где еще оставались кое-какие фамильные драгоценности, добрался до Трабзона. Там и осел с тайной надеждой когда-нибудь вернуться в Россию.
Затерявшийся на Графской пристани Проша Мидюшко беспризорничал, скитался по детским приютам. Молодая Советская республика не оставила его, как и тысячи других детей, обездоленным. Нашлись для мальчишки человеческое внимание, доброжелательство и кусок хлеба. Подрастая, попытался осмыслить происходящее с ним и вокруг. Осмысления не получилось. В крови и памяти жило сладкое прошлое.
Души таких, как он, долго не принимали правоты нового строя, его нравственных и социальных устоев. Но время неумолимо меняло людей. На равных правах с другими входило в новую эпоху и большинство отпрысков привилегированного российского дворянства. Может, перегорело бы прошлое и в душе Прохора, но в 1926 году его разыскал родственник жены Леопольда, содержавший в Севастополе крупный обувной магазин. При нем, скрывая опасное родство, весь нэповский период прожил в тайной безбедности. Подачки шли теперь не только от скрюченного подагрой старика, но и от брата Леопольда, с которым удалось связаться через близких к нэповскому миру контрабандистов. Леопольд же и наставлял младшего брата: «Не опускайся до идей босяков, но учись, добивайся знаний всеми доступными способами. Иди в армию красных, делай карьеру. Военная наука, какого бы цвета она ни была, всегда останется военной. Перекрасить можно и красную».
Успешно окончив школу, Прохор поступил в военное училище. Разумеется, в графах анкеты о соцпроисхождении, о родственниках за границей записи были далеки от правды. В партию вступать остерегся — недолго и зарваться. В среде коммунистов номер с прошлым мог и не пройти.
