Василий Стенькин - Под чужим небом

— Опоздали маненько, ваше благородие... — Мыльников поднялся. Коса подрагивала в его могучей руке.

— Как это понимать?

— Отпала нужда в атаманском попечении. Жизня-то доброй стороной поворачивается... А за привет благодарим сердечно. Пойдем в избу чаевать.

— Может, сразу в Совет отведешь?

— По-хорошему, надо бы туда. Однако зла ты мне не сделал, да и с гэпэушниками объясняться нет большой охоты...

— Ну что же, и за это спасибо, — искренне сказал Таров.

В просторной избе было все по-крестьянски просто: лавки вдоль стен, большой стол в переднем углу, закопченные иконы, деревянная кровать у входа, русская печь. Стены блестели праздничной желтизной, кое-где висели увядшие березовые ветки. Таров знал: перед троицей избы внутри и снаружи скоблят, протирают речным песком, отмывают с мылом, украшают ветками багульника и березы.

— Сначала, пока продразверстка была, конечно, тяжко мужику приходилось, — рассказывал Мыльников за ужином. — Обидно опять же: работаешь до кровяных мозолей — и все отдай под метелку. Пошто в ту пору атаман не пособлял нам? А? Ленин Владимир Ильич упредил вас — отменил разверстку, налог ввел. Ожил крестьянин... Про себя скажу — хозяйство мое в гору пошло. Мужик я работящий, не пьющий. Летом в земле ковыряюсь, зимой срубы ставлю — отсюда и достаток...

— А колхоза не боишься? — спросил Таров. Ему хотелось выяснить, как тверд отказ Мыльникова.

— Чего же его бояться? Колхоз — не волк. Ежели честно сказать, единоличная жизнь мне больше по душе: репу посадил — твоя, цыпленка вырастил — твой. Всему ты хозяин, сам себе голова. А в колхозе и трудяга и лентяй будут из одной миски хлебать. Правильно я говорю? Но ничего, я думаю, жизнь все поставит на свое место, всему научит... Не пропадем. Говорят: одна головня в печи не горит, а две — и в открытом поле не гаснут... Вот и получается, разбежались наши с вами дорожки в разные стороны. Не обессудьте, ваше благородие: что в голове, то и на языке.

— Гляди сам, Иван Мелентьевич. Неволить не станем. Как велит совесть, так и поступай...

Жена Мыльникова постелила гостю на широкой скамье. Она все делала тихо, передвигалась неслышно: ни словом не обмолвилась с Таровым, ни разу будто и не взглянула на него.

Ермак Дионисович привык спать чутко, настороженно. Ночью он проснулся, должно быть, от скрипа половицы. Открыв глаза, увидел огромную тень человека, надвигающуюся прямо на него. Тень скользнула по его ногам. Таров инстинктивно поджал ноги и напружинился. Он приготовился нанести сильный удар ногами, если увидит недоброе. Ермак Дионисович при любых условиях мог защитить себя. Тень несколько минут стояла, как страшный призрак, а затем отступила и растаяла в темноте.

Таров начал было думать, что тень пригрезилась ему. Однако утром хозяин рассеял его сомнения.

Поднялись они до рассвета, позавтракали. Мыльников пошел проводить Тарова. Шли молча: все переговорили накануне. Когда дорога свернула в лес, и стали прощаться, Мыльников вдруг признался:

— Ночью баба совет давала — пореши, мол, непрошеного гостя. А то, говорит, потонет и тебя утянет за собою...

— Струсил, что ли?

— Нет, рука не поднялась: что-то вроде доброе почуял в тебе, человеческое. Вижу, не варначье...

— Спасибо, Иван Мелентьевич, за добрые слова.

— Тогда и я осмелюсь попросить тебя: в случае чего, мы друг друга не знаем, не встречались. Обещаешь?

— Обещаю.

Они крепко пожали руки и, не оглядываясь, разошлись в противоположные стороны.

С Павлом Ивановичем Асояном Таров встретился в небольшом номере гостиницы «Ингода». Асоян сосредоточенно выслушал его доклад. Отказ Мыльникова расценил с чисто профессиональной точки зрения.

— Это же отлично! Мы можем не трогать Мыльникова и таким образом без дополнительных мер убережем твою честь перед атаманом и его шефами, — говорил Асоян. — С другой стороны, — добавил он, — видно, что казаки поверили Советской власти...

— Казачья беднота всегда поддерживала нас, — сказал Таров и улыбнулся: «Где сейчас Антон? Как сложилась его судьба?»

В темных глазах Асояна мелькнуло недоумение.

— Ты чего улыбаешься?

— Вспомнился давнишний спор с университетским товарищем Ковалевым, — пояснил Ермак Дионисович. — Я из казаков и тогда доказывал, что казаки разные...

— Ах вон в чем дело!

— Антон Ковалев рекомендовал меня в ЧК. Сам он работал помощником у товарища Урицкого. Не приходилось встречаться?

— Ковалев? Антон Михайлович? Как же, знаю. Года три назад мы вместе с ним разрабатывали один важный план. Больше не виделись. Подпись на документах встречал. Там же он, в Ленинграде...

Назавтра Таров отправился к Размахнину. На его группу Семенов возлагал большие надежды. До Петровского завода ехал на поезде. В вагоне было людно и душно. Ермак Дионисович прижался лбом к прохладному оконному стеклу, пытался восстановить в памяти разговор с Асояном. «Мы располагаем сведениями, что вокруг Размахнина группируются самораскулачившиеся казаки и последние заядлые единоличники, — предупредил Асоян. — Разберись, как далеко зашло дело. Люди там неодинаковые, приглядись, кто чего стоит... Не забывай главной задачи — удержать от активных действий».

От Петровского завода до станицы Шарагольской, где жил Афанасий Фирсович Размахнин, Таров добрался на попутных подводах. Станица Шарагольская вольно раскинулась на отлогом берегу Чикоя на узкой полосе степи, защищенной Малханским хребтом от северных ветров.

На скамейке возле дома, срубленного из толстенных бревен, сидел дряхлый дед, как выяснилось, отец Размахнина. Поздоровались.

— Отколь пожаловал? По какому делу? — допрашивал дед, приложив ладонь к уху. — Афоня-то? На покосе, должен приехать...

— Сколько же вам годов, дедушка?

— Не знаю, не знаю, сынок. До сотни считал, бросил... Глухой, слепой, ноги будто деревяшки. Худа старость, а все равно охота дольше пожить...

Размахнин приехал поздно. Распряг лошадь, вошел в дом, перекрестился.

— Гляжу, добрый человек сыскался, за стариком приглядел. Издалека будете? — спросил Размахнин, осматривая гостя колючими глазками.

— Капитан Таров. С поручением от атамана, — отрекомендовался Ермак Дионисович, убедившись, что перед ним тот человек, который ему нужен.

— Нонче атаманы вроде бы не в почете, — проговорил Размахнин, не отводя настороженного взгляда.

Ермак Дионисович назвал пароль для связи. Хозяин засуетился: ополоснул руки, стал собирать на стол.

— Выходит, помнит о нас батюшка-атаман, — сказал Размахнин. — Не откажитесь откушать, ваше благородие. Чем богаты...

— Не бедно по нынешним временам.

— Перебиваемся: где правдой, где кривдой... Оттуда-то давно? — как бы невзначай спросил Размахнин, поглаживая мясистый подбородок, обросший клочьями седеющей щетины.

— С неделю, однако.

— Скоро ли дождемся подмоги от его превосходительства?

— Бьется атаман, как рыба об лед. Время трудное, — уклончиво ответил Таров. — Западные страны начали торговать с Советами, выгоду учуяли...

— А японцы как? Нонче они поближе к нам продвинулись.

— Они-то не отказываются. Японский начальник подполковник Тосихидэ прямо сказал мне: Япония приняла на себя почетную задачу — искоренить коммунизм во всей Азии. Заверил: по первому нашему сигналу помогут людьми, оружием, боеприпасами. Его превосходительство тоже готовит силы на этот случай. Как тут дела?

— По душе признаться, нечем похвастаться. Попервости вроде бы многие соглашались, особенно когда в колхозы насильно тащили да скот на обчий двор сгоняли. А как добровольность ввели, засумлевались...

— Но вы-то что-нибудь делали? Или перепугались насмерть? — Таров догадывался, что Размахнин и его сообщники не сидели сложа руки.

— Делали, как не делали. Когда скотинушку на колхозный двор загоняли, мы повели агитацию за то, чтобы распродать животину. Деньги, мол, не портятся и жрать не просят. Ну, чего еще было? Председателя Совета еще ухайдакали, царство ему небесное...

— Одного убрали — другого назначили. Верно? Могли ухватиться за ниточку, а она привела бы к вам...

— Ничо, не дознались. И милиция приезжала, и гэпэу — пронесло.

— Хорошо, что не дознались. В будущем все же не допускайте этого.

— Да ведь когда вода закипит, ее не удержишь.

— Посудину приоткройте, жар поубавьте.

— Что-то морочно говорите, не шибко понимаю...

— Чего же тут понимать? Надо копить силы для большого удара, а вы жалите, как осы: послюнявил укушенное место — и боль прошла. Афанасий Фирсович, в каких частях вы служили у атамана? — спросил Таров, наполняя рюмки пшеничной водкой.

— Должность у меня была суровая. Даже вам боюсь признаться. — Размахнин выпил, похрустел соленым огурцом и продолжал: — В читинской гостинице «Селект», в подвале, с большевиков допросы снимали. Может, слыхали?