Владимир Бабенко - Артист Александр Вертинский. Материалы к биографии. Размышления
Как характерны для зрелого Вертинского категорические интонации, передающие глубоко выношенные и бесповоротные решения: «Это было, было и прошло», «Мы для них чужие навсегда!». Слова, выражающие основной смысл, ставятся в конце, и певец особо их подчеркивает, вкладывает в них всю силу чувства, заставляет нас запомнить их, эти ставшие знаменитыми «про-шло-о» и «на-все-гда!».
Столь же четко сформулирована позиция Вертинского и в более позднем «Сказании о граде Китеже», исполнение которого вызвало множество злобных выпадов в эмигрантской прессе. Артист пел:
Проклинали, плакали, вопили:«Наша мать!»В кабаках за возрожденье пили.Чтоб опять наутро проклинать…А потом вдруг поняли, прозрели:Неужели в самом деле Китеж,Воскресающий без нас?Так-таки великая? подите ж…
Впоследствии, после возвращения в СССР, Вертинский справедливо подчеркивал значение именно этих песен для определения его политического кредо в эмиграции. Более чем спорной представляется оценка позиции Вертинского-эмигранта, высказанная в книге В. Ардова «Этюды к портретам». Ардов считает Вертинского исполнителем социального заказа белоэмиграции, а его песни — «Воздвижением знамени» эмиграции. Это в целом не соответствует фактам. Хотя, как уже говорилось выше, Вертинский умел приспосабливаться и, расходясь с эмигрантскими главарями в оценке советской власти, все же обеспечивал себе вполне комфортабельное и безопасное положение среди реакционеров.
Ардов впадает в крайность. К сожалению, и сам Вертинский терял чувство меры. В его воспоминаниях славословия в адрес России явно чрезмерно выпячены, порой почти до абсурда, и это вовсе не украшает мемуары. Вот он рассказывает, как беседовал в парижском кафе «Шахерезада» с королями, магараджами, великими князьями, банкирами, миллионерами, ведеттами: «Много разговоров вел я с этими людьми, объясняя им, как строится моя необъятная Родина, как перековывают ее новые, совсем необычные люди — люди будущего, как мало похожи они на людей Запада, как далеки их идеалы от идеалов людей Европы» (!!!) И в другом месте: «Иногда я рассказывал ей о Советской России, о том, как трудятся там женщины». Воистину, это уж слишком! Возможно, когда артист писал воспоминания, он и сам поверил в свои утверждения. Но откуда он мог почерпнуть столь обширные знания о «новых, совсем особенных людях»? От изредка бывавших в Париже советских писателей и артистов? Но в главе «Трудные годы», упоминая о приездах В. Маяковского, Вс. Иванова, Л. Никулина, Б. Лавренева, И. Ильфа и Е. Петрова, он замечает: «Все они сторонились нас, эмигрантов, и войти в общение с ними так и не удалось. Все же некоторые из них, с кем я начинал карьеру в Москве, разыскали меня, навестили и немного рассказали о жизни и стройке, которая шла на Родине». Надо полагать, имеется в виду встреча со Львом Никулиным, знакомым с Вертинским по сотрудничеству в редакции дореволюционного «Будильника». Никулин приехал в Париж осенью 1927 года вместе со Всеволодом Ивановым. В старинном ресторане Покарди их заметил Вертинский и неуверенно заговорил («Надеюсь, мы поздороваемся?»), а затем повел в «Эрмитаж», где регулярно выступал. Он обещал петь для них, но хорошо начавшийся вечер был испорчен тем, что группа русских артистов из «бывших», демонстративно уставившись на Никулина и Иванова, «грянула»:
Так за царя, за Русь, за нашу веруМы грянем русское «Ура!»
Вс. Иванов хохотал до слез, а Вертинский громко выругался. Так сложилась эта встреча.
По существу, единственным источником сведений об СССР были газеты. Иными словами, Вертинский мог получать ту же информацию, что и другие люди. Как и многие французы, он посмотрел советский фильм «Путевка в жизнь». Не слишком ли мало для такого знающего пропагандиста советского образа жизни, каким он себя представляет? Но не будем слишком строги к артисту, который был соединен с родиной действительно нерасторжимыми узами и стремился отдать ей всего себя. Вернемся к его песням.
Одна из устойчивых черт песен Вертинского — противоречивое сочетание иронии и сатиры с глубокой печалью, трагедией или мелодрамой, как бы внутренняя борьба смешного, возвышенного, страшного, героического. Поочередно берет верх то одно, то другое эстетическое качество. Артист словно находится на качелях, и мы, следя за ним, едва успеваем перевести дух от неожиданных переходов. Такова известная «Испано-суиза», одна из очень многих вещей, посвященных людям искусства. Это песня-портрет некой кинозвезды, и зеркало, в котором артист подсмотрел ее отражение, отнюдь не льстит:
Вы — царица экрана и моды,Вы капризны, смелы и нахальны!
Идеал ваших грез — Квазимодо,А пока его нет вы весталка!
Лучше всех был раджа из Кашмира,Что прислал золотых парадизов[25],Только он в санаториях КаираУмирает от ваших капризов.
Что это? Злая ирония? Да. Но она последовательно перебивается мотивами щемящего сочувствия, понимания того, по существу, безвыходного положения, в котором оказалась умная, талантливая и в глубине души очень несчастная женщина. Ей «противны красивые морды, от которых тошнит на экране», она «надменно печальна» наедине с собой. И постепенно издевательская интонация сменяется трагической, когда артист отчетливо, пластически зримо несет в зал исполненные искреннего сочувствия слова:
И мне жаль, что на тысячи метровИ любви, и восторгов, и страстиНе найдется у вас сантиметраНастоящего личного счастья…
Следующая — последняя — строфа уравновешивает восприятие неоднозначного образа. Сейчас у актрисы мгновение отдыха. Она забыла о славе, о той страшной пустоте, которая окружает ее в обществе. Весна вокруг беспечальна, и летит вдаль послушное актрисе чудо техники — голубая «испано-суиза». Женщина дышит воздухом свободы лишь какое-то краткое мгновение, возможно, жизнь ее сейчас оборвется в бешеной гонке, как оборвалась жизнь Айседоры Дункан, но именно в это мгновение она живет истинной жизнью!
Трагикомические песни 20–30-х годов мало похожи на дореволюционные произведения Вертинского, хотя отчасти и сохраняют с ними преемственную связь. Артист дорожит своим прошлым, любит свою раннюю песенную классику, мысленно возвращается к ней, иногда находит неожиданный вариант переработки, когда старый сюжет включается в новую эстетическую систему.
Мне представляется, что таким развитием и обновлением собственной традиции следует считать песню «Мадам, уже падают листья». Если присмотреться к ней внимательнее, нетрудно увидеть здесь «перелицовку» песни 1915 года «Минуточка».
МИНУТОЧКААх, солнечным, солнечным маемНа пляже встречаясь тайком,С Лили мы, как дети, играем,Мы солнцем пьяны, как вином…У моря за старенькой будкойЛили с обезьянкой шалит,Меня называет МинуткойИ мне постоянно твердит:«Ну погоди, ну погоди,Минуточка, ну погоди, мой мальчик-пай,Ведь любовь — это только шуточка,Это выдумал глупый май».Мы в августе горе скрываем,И в парке прощаясь тайком,С Лили мы, как дети, рыдаемОсенним и пасмурным днем.Я плачу, как малый ребенок,И, голосом милым звеня,Ласкаясь ко мне, как котенок,Лили утешает меня:«Ну погоди, ну погоди, Минуточка…
МАДАМ, УЖЕ ПАДАЮТ ЛИСТЬЯНа солнечном пляже в июнеВ своих голубых пижамаДевчонка, звезда и шалунья,—Она меня сводит с ума…Под синий берсез океанаНа желто-лимонном пескеНастойчиво, нежно и рьяноЯ ей напеваю в тоске:«Мадам, уже песни пропеты,Мне нечего больше сказать!В такое волшебное летоНе надо подолгу терзать!Я жду вас, как сна голубого,Я гибну в любовном огне!Когда же вы скажете слово,Когда вы придете ко мне?»И взглядом играя лукаво,Роняет она на ходу:«Вас слишком испортила слава,А впрочем, вы ждите… Приду!»Потом опустели террасы,И с пляжа кабинки снесли,И даже рыбачьи баркасыВ далекое море ушли.А птицы так грустно и нежноПрощались со мной на заре,—И вот уж совсем безнадежноЯ ей говорил в октябре:«Мадам, уже падают листья!И осень в смертельном бреду.Уже виноградные кистиЖелтеют в забытом саду.Я жду вас, как сна голубого,Я гибну в осеннем огне,Когда же вы скажете слово,Когда вы придете ко мне?»И взгляд опуская устало,Шепнула она, как в бреду:«Я вас слишком долго желала,Я к вам никогда не приду!»
В самом деле, Вертинский во многом повторяется: та же ситуация, пляж, разговор влюбленных в начале летнего сезона, а позднее — их объяснение осенью. То же настроение разочарования в итоге. Между тем как решительно различны эти песни! В «Минуточке» доминирует мотив «глупого мая», придававший отношениям оттенок роковой предопределенности. Здесь влюбленные «играют, как дети». Они беззащитны перед Судьбой и не способны разобраться в том, что происходит. Ласковое прозвище героя — Минуточка — характеризует его как милое и доверчивое создание, как простую душу. Совсем не то в «Мадам, уже падают листья». Здесь описана совершенно недвусмысленная комедия курортного романа. Иными стали герои. Оба они прекрасно владеют собой, они умны, развиты, он — опытный сердцеед. Употребление французских слов «пижама», «берсез» (колыбельная песня), «мадам» создает атмосферу утонченности, аристократизма. Он и она созданы друг для друга, достойны, друг друга и, однако, оба они не созданы для счастья. Каждому из них суждено остаться непонятым. Так комический сюжет приоткрывает завесу у входа в мир трагического одиночества.
