Александр Коваленко - Гагарин и гагаринцы
— Эдак ты будешь лепить их до самого вечера…
— Ничего. Зато красивы, как на подбор.
Раздался стук в дверь и веселый звонкий голос на пороге спросил: «Здравствуйте! Валя дома?»
Екнуло радостно сердце. Только и успела убрать со лба выбившуюся прядь. Такой он и увидел ее: в фартуке, руки в тесте. И милей, красивей показалась она в это утро, чем в праздничном платье на вечере.
Подумалось впервые: «Если женюсь, так на ней или похожей на нее. Чтобы приходил с аэродрома — а на столе щи дымятся, пельмени сделаны. И по дому малышня ползает. Не меньше троих. Девчонки, мальчики. И даже пусть ревут на все лады. Тоже хорошо. Весело чтобы жизнь катилась…»
Уловив, что пришел вроде бы рановато, сказал, извиняясь:
— Видите ли, Валя, товарищи мои сегодня немножко проштрафились. И увольнительная у них сорвалась. Юра даже будет полы по этому случаю драить в казарме.
— Что ж он натворил? — с испугом всплеснула руками.
— Это маленькая военная тайна. Пусть Юра расскажет сам. Ничего страшного, успокойтесь.
— Чего же я держу вас на пороге-то, — спохватилась Валя и стала задвигать в стол тесто, фарш, словно бы стесняясь того дела, за которым он ее застал.
— А знаете. Валя, — предложил он неожиданно для нее, а может, и для себя, — давайте вдвоем поработаем. Идет?
Она повязала ему поверх гимнастерки полотенце и стала показывать, как лепят пельмени. Он старательно повторял за ней. Но рядом с Валиными его пельмени были так неуклюжи, что он сдвинул их в сторонку и растерянно сознался:
— Видно, каждому — свое… Если когда-нибудь проштрафлюсь, сразу попрошусь на кухню, там подучусь и только потом пойду к вам в ученики. Идет?
Валя смеялась, а руки ее так и летали над маленькими кусочками теста.
— А чтоб вам веселей работалось, — тотчас придумал он, — давайте я буду читать.
Подошел к этажерке с книгами, долго что-то искал.
Вынул голубой томик, радостно воскликнул:
— Нашел!
И совсем по-мальчишески уткнулся в него, забыв обо всем. Она взглянула на него и опустила руки: стоял, с упоением читая книгу, славный парень с худым затылком, широкий ворот гимнастерки подчеркивал юношески тонкую его шею. Всю ее пронзила бог весть откуда взявшаяся щемящая жалость к этой мальчишеской шее: «Конечно, давно ведь из дома. Выкормлен не мамиными блинами, как я. А все по столовкам, на супах да кашах… Надо будет что-то повкусней им готовить. А то ведь отвыкли все они от домашней стряпни».
А он опять весело заговорил про свое:
— Ладно, сознаюсь вам. Валя. Сколько слышал: «Есенин, Есенин», а ведь не читал еще ни разу его стихи. Слушайте, Валя, как же это здорово!..
Шаганэ ты моя, Шаганэ!Потому что я с севера, что ли,Я готов рассказать тебе поле,Про волнистую рожь при луне…Шаганэ ты моя, Шаганэ.
— Имя-то какое красивое Ша-га-нэ… — Валя в раздумье произнесла его по слогам.
А он перевернул страницу и опять начал: «Ты сказала, что Саади…» — И запнулся. Заминку свою поспешно объяснил:
— Имена какие-то: Шаганэ, Саади — не выговоришь сразу…
Прочитав про себя, быстро перевернул страницу с запретно-волнующими строками, от которых обдало горячей волной: могут же другие говорить такими простыми и верными словами!
— А знаете. Валя, Есенин даже собаке стихи посвящал. — И начал искать стихи про собаку.
Ваяя давно сидела, подперев ладонями с прилипшим к ним тестом черноволосую голову, и смотрела на губы, то на коротко стриженные волосы, придумывая, под каким бы предлогом отдать ему шерстяные носки, которые она связала. Скоро начнутся такие заносы, что одно спасение — валенки. А каково им — в кирзовых сапогах?.. Так качалась для нее эта одновременно сладкая и тяжкая мука, от которой сердце начинает биться неровными толчками, все преображается на земле…
Потом, когда его уже не стало, она часто думала: «Да, иначе он не мог жить, таким уж он был».
А она? Она по-женски преданно берегла его с той самой минуты, когда тихим оренбургским утром поняла, что нет и не будет для нее человека ближе.
И когда в его последний земной час Родина, весь мир отдавали ему последние почести, Валентина шла за лафетом, затянутым черным крепом, — достойная его подруга, жена.
…Траурные мелодии, грохот орудийных залпов, отдающих последний салют, десятки, тысячи, да что там — миллионы людей Земли в тихом молчании медленно шли вместе с ней за катафалком, увитым цветами.
Смолкли последние траурные аккорды. С Кремлевской стены, с портрета, на нее смотрели такие живые, такие родные глаза — не выдержала, рванулась к нему, к портрету… В этом потрясшем всех движении раскрылась вся глубина беззаветной женской любви. Самоотверженной, стойкой, мужественной.
В эти мгновения пронеслась перед ней вся их счастливая и такая недолгая жизнь…
Они не виделись почти все лето. После полетов пятую эскадрилью отправили в Шарлык копать картошку. А потом — сразу началась подготовка к первому училищному параду. В увольнения никого не отпускали.
Праздничное утро выдалось пасмурным, накрапывал дождь. Под ликующие, радостные марши она шла по площади в колонне демонстрантов, шла и оглядывалась, а вдруг увидит Юру. Голос из репродуктора объявил:
— На площадь вступает Чкаловское военно-авиационное училище летчиков…
Она видела разгоряченные лица. Как легко и свободно шли они, будущие Чкаловы, Маресьевы, Покрышкины… Да, так красиво могут ходить только военные. Вот первые ряды… Его нет, а взгляд дальше — быстрый. Нельзя упустить ни мгновенья…
И вдруг их глаза встретились. Она подалась к нему, но доля секунды — и только мальчишеский затылок замаячил перед ней. И лучше, родней его не было на свете. Даже так вот, со спины, она бы узнала его среди сотен других. Кто сказал, что пасмурен этот день! Он весь соткан из солнечных лучей. И Юра — такой мужественный и красивый, с того оренбургского зимнего утра он — самый красивый…
УРОКА НЕ БУДЕТ
Класс готов к занятиям. Но зашел незнакомый преподаватель, и курсанты недоуменно переглянулись.
— Здравствуйте, товарищи курсанты!
— Здравия желаем, товарищ подполковник!
— Вольно! Кто старшина классного отделения?
— Курсант Гагарин.
— Сегодня занятий по воздушной тактике не будет. Заболел преподаватель.
— Разрешите высказать предложение?
— Слушаю вас.
— Мы можем провести занятие самостоятельно?
— Что ж, попытайтесь. После занятий доложите.
— Слушаюсь.
Преподаватель вышел, и Гагарин занял его место. Курсанты прыснули здоровым, гулким молодым смехом: из-за кафедры чуть виднелось мальчишечье лицо с ямочками в уголках губ.
— Внимание, товарищи курсанты!
Смех продолжался звонче, а у Юры в глазах тоже плясали веселые «чертики».
— Злобин, Дергунов, Репин! Три наряда вне очереди! На кухню! Делать на весь взвод пельмени!
Такое начало понравилось. Дергунов «завелся»:
— На мыло повара!
Гагарин спокойно вышел из-за кафедры, взял со своего стола несколько учебников, на секунду совсем исчез за кафедрой… и возник на целую голову выше прежнего. Величественный, сосредоточенный — под ногами лежала стопка книг. Вскинул, с подобающей случаю решительностью подбородок, сказал:
— Некто Дергунов считается с высокими авторитетами, но вы, мои друзья, надеюсь, не пожалеете, отдав сегодня эту древнюю кафедру пока безвестному Юрию Алексеевичу Гагарину.
Класс не успел еще признать новоиспеченного профессора, как тот заговорил убежденно и страстно:
— Стать на Луну, поднять камень с ее поверхности, направить движущиеся станции в межпланетное пространство, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать море на расстоянии нескольких десятков верст, спуститься на самую его поверхность, что, по-видимому, может быть сумасброднее! Однако только с момента применения реактивных приборов начнется новая великая эра в астрономии — эпоха более пристального изучения неба. Устрашающая сила тяготения не пугает ли нас более, чем следует?.. — задал вопрос и замолчал, а все притихли.
Юрий Дергунов поднял руку: он сдавался всегда позже других.
— Разрешите вопросик, товарищ преподаватель?
— Разрешаю.
— Кого это вы так отчаянно цитируете, что-то очень и очень знакомое.
Гагарин удивленно, словно бы из-под очков, обвел взглядом класс и строго спросил:
— Есть ли еще желающие задать подобный вопрос?
Выждал, подвел беспощадный итог:
— Я обязан сегодня поставить курсанту Дергунову, нашему великому эрудиту, огромную двойку. Но я рад, что он, надеюсь, единственный, кто незнаком с трудами великого провидца.
