Эдуард Хруцкий - Проходные дворы
Сначала мы прятались от налетов в метро «Белорусская». Как только замолкала черная тарелка репродуктора, мать хватала «тревожный чемодан» и сумку, в которой ждал своей очереди термос с чаем, и мы занимали позицию у дверей.
Потом радиоголос объявлял:
– Граждане, воздушная тревога!
И сразу же, как безутешные вдовы, над городом начинали голосить сирены.
Мы бежали через двор, и вместе с нами спешили жильцы других подъездов, перебегали Грузинский Вал и мчались по площади к станции метро.
Потом мама стала каким-то членом в дворовой команде МПВО, получила повязку, брезентовые рукавицы и здоровенные щипцы, которыми надо было захватывать зажигательные бомбы, упавшие на крышу, и тогда мы стали прятаться от немецких самолетов в подвале нашего дома.
Однажды, во время ночного налета, мама пошла на свое место по боевому расчету, а меня сплавили в подвал, в бомбоубежище.
Мне удалось прошмыгнуть мимо бдительной старушки, охраняющей вход в наш дворовой бункер, незамеченным подняться наверх и выскочить из подъезда.
Это была единственная картинка прошедшей войны, которая на всю жизнь врезалась в мою память.
Черное небо над затемненным городом. Лучи прожекторов, шарящие по нему. Вот два луча сошлись, и в их перекрестье я увидел силуэт самолета.
А с крыши нашего дома внезапно ушли в небо цепочки сигнальных ракет.
Дальше досмотреть мне не дали. Какой-то военный врезал мне по шее, схватил за руку и отволок в убежище. А утром мы узнали, что во время налета с нашей крыши пускали ракеты в сторону Белорусского вокзала. На чердаке была перестрелка, и шпионов задержали. Вполне естественно, что все двери на чердак после этого закрыли амбарными замками. Но у нас был секретный лаз, и мы с моим корешем Валькой проникали туда в поисках фашистских знаков, которые, по нашему глубокому убеждению, спрятали немецкие шпионы.
Знаков мы не обнаружили, зато нашли здоровенный пистолет-ракетницу, которую и припрятали до поры до времени.
Время это подоспело в ноябре, когда немцы подошли к Химкам. Вот тогда мы взяли ракетницу, сперли здоровенный кухонный нож, спрятали все это в школьный портфель и отправились на фронт. Дошли мы только до стадиона «Динамо». Нас задержал милицейский патруль и доставил в отделение. Там из портфеля извлекли наше вооружение, и нам пришлось сознаться, кто мы и куда идем. Степенный дежурный сержант внимательно нас выслушал и разделил наши патриотические чувства, но поинтересовался, где нам удалось найти такую замечательную ракетницу. Пришлось все честно рассказать.
– Ладно, пацаны, – сказал сержант и отвел нас в пустую комнату. – Подождите здесь.
А через некоторое время зашел другой милиционер, взял нас за руки и повел к трамвайной остановке. С пересадкой мы доехали до Петровки, и наш провожатый привел нас в небольшое трехэтажное здание. Много позже я понял, что нас отвели в МУР.
Веселый человек с черным чубом, сдерживая смех, выслушал нашу фронтовую одиссею, потом принес два стакана чая, сахар и два куска хлеба с салом.
– Заправляйтесь ребята, а потом поговорим о ракетнице.
Мы, давясь и перебивая друг друга, рассказали, где и при каких обстоятельствах было найдено столь грозное оружие. Наш куратор куда-то вышел, приказав все съесть и выпить, а мы остались в маленькой комнате, на стене которой висел плакат: женщина в косынке поднесла палец к губам, ниже подпись: «Будь осторожен – враг подслушивает».
Мы прилично изголодались и съели все моментально. Позже, много позже я понял, что муровский опер отдал нам половину своего дневного пайка. Наш новый знакомый вернулся и предложил нам сделку:
– Ребята, мы сейчас прокатимся на машине к вам домой, пойдем на чердак, вы покажете место, где нашли ракетницу, а мы обещаем, что ничего не скажем родителям.
Так мы и сделали.
Спустя годы, когда я подружился с сыщиками с Петровки, в одном из застолий я вспомнил детскую историю 41-го года, и оказалось, что говорил тогда с нами замечательный сыщик Владимир Корнеев; это был его последний день в Москве, на следующее утро он ушел за линию фронта с диверсионной группой.
Еще через много лет, после грандиозного успеха фильма «Семнадцать мгновений весны», случилась весьма поганая история. Ко мне приехал крайне взволнованный композитор Микаэл Таривердиев – мы тогда с ним крепко дружили – и, чуть не плача от обиды, показал мне международную телеграмму. Текст ее, насколько я помню, был таким: «Поздравляю успехом моей музыки вашем фильме. Френсис Лей».
Телеграмму отправляли из Парижа. Вполне естественно, что о ней немедленно узнали в Союзе композиторов.
По Москве поползли грязные слухи. Микаэл, бесконечно талантливый, добрый, готовый всегда прийти на помощь даже малознакомому человеку, очень страдал. Тем более что в Союз композиторов начали приходить письма трудящихся.
Володя Корнеев тогда был начальником МУРа, и я привез к нему Таривердиева. Корнеев вызвал сотрудника и поручил ему разобраться. Первое, что удалось установить сразу: адреса на письмах возмущенных трудящихся оказались несуществующими; потом выяснилось, что Френсис Лей никогда не посылал подобной телеграммы.
Микаэл приехал ко мне и процитировал Михаила Ивановича Пуговкина, вернее, его героя Софрона Ложкина из фильма «Дело “пестрых”»: «МУР есть МУР».
Мне очень повезло. Когда я пришел на Петровку, 38, там еще не существовало никаких пресс-групп, я мог совершенно спокойно общаться с сыщиками. Тогда в МУРе работали в основном «штучные» люди, имевшие поистине необыкновенные биографии. На их долю выпало время репрессий, когда не щадили и милицию, борьба с уголовниками в 30-40-х годах, криминальный беспредел военных лет… Не хочу преуменьшать достоинства многих из тех, кто сегодня работает в МУРе, просто они живут в другое время. Сейчас в уголовный розыск приходят в основном из специальных институтов МВД и школ милиции. Люди, о которых я пишу, попадали туда иначе.
* * *В 1940 году, после окончания десятилетки, Владимир Чванов ушел в армию. В те годы милиция не отлавливала призывников по подвалам, а матери гордились, что их сыновья – красноармейцы.
Через год кадровый боец Владимир Чванов уже воевал с немцами.
Ему не удалось узнать самого острого солдатского счастья – счастья наступления. На его долю достались поражения. Под Смоленском, в третьей атаке, он был тяжело ранен.
Медсанбат. Санитарный поезд. Тыловой госпиталь. В 1942 году он вернулся домой, на Самотеку. К дальнейшему прохождению службы в армии комиссия признала его негодным. Он попал в поломанную войной тыловую жизнь – в Москву карточек, Тишинского рынка, дороговизны и бандитизма.
Как хорошо я помню 42-й год! Видимо, есть особая память детства, которая хранит самые значительные события.
С наступлением темноты Москва погружалась во мрак. Город был полностью затемнен. Только в троллейбусах и трамваях горели синие лампочки. Темные улицы и мрачные проходные дворы сулили прохожим неисчислимые беды. Те, кто работал на заводах в ночную смену, обычно оставались там до рассвета: в городе шуровали уголовники. И хотя действовало еще постановление ГКО за подписью Сталина от 19 октября 1941 года, позволяющее расстреливать бандитов на месте задержания, это мало останавливало блатных…
Через месяц Чванова вызвали в райком комсомола.
– Направляем тебя в уголовный розыск. Пойдешь?
– А оружие дадут?
– Обязательно.
– Тогда пойду.
Его направили в 20-е отделение милиции в Марьиной Роще.
Марьина Роща со своими воровскими традициями, сложившимися сразу после революции, слыла в народе местом гиблым. Именно в это гиблое место и пришел служить помощником оперуполномоченного двадцатилетний Владимир Чванов. Оружия ему пока не дали. Нужно было отработать полугодовой испытательный срок, а красную книжечку с фотографией, печатью и указанием должности он получил.
Первый день службы начался спокойно. Перед этим оперативники повязали Котова и Степуна, известных в Марьиной Роще квартирных налетчиков. С утра все оперативники разбежались по адресам скупщиков краденого и подельников арестованных уркаганов. В отделении остались один оперативник и новый сотрудник – Володя Чванов. Ближе к обеду в комнату вбежал ошалелый опер:
– Слушай, как тебя…
– Володя…
– Вот что, Володя, все ребята на территории, а Котов со Степуном бежали из КПЗ.
– Как?
– Оглушили конвойных и ушли. Знаешь, дуй в засаду – к Котову на квартиру.
Чванов пошел по указанному ему адресу. В глубине двора стоял маленький, покосившийся домик, вросший в землю до самых окон. В длинном коридоре нещадно скрипели половицы. Чванов толкнул дверь в комнату, сохранившую еще следы обыска.
Спиной к дверям сидел человек и что-то ел. Рядом сидела женщина, похоже мать. На столе стояли тарелки с салом, селедка, колбасный фарш в банке, бутылка водки. От этого великолепия у голодного Чванова защемило в животе.
