Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую
Самым великолепным мероприятием и наиболее ярким примером британского могущества был морской парад в Спитхеде, который состоялся в ближайшую к празднику субботу. Он прошел в спокойных водах пролива Солент, между южным берегом Англии и островом Уайт. Там выстроились рядами 165 кораблей, в том числе 21 линкор, 53 крейсера и 30 эсминцев. Энтузиазм публики был огромен – зрители собирались со всей Англии, наводнив собой окрестные городки, выстроившись вдоль берега и наняв множество экскурсионных лодок[37]. На трех пароходах прибыло множество немцев, которые были зачарованы этим показом морской мощи. На месте работало около 200 репортеров, и адмиралтейство впервые выделило особое судно для прессы[38]. Нарождающиеся морские державы – Япония и США – в качестве приветствия прислали по боевому кораблю каждая. Германия же выделила лишь устаревший броненосец. «Я глубоко сожалею, что не могу выделить ничего лучшего, – писал император Вильгельм своему брату-адмиралу, – в то время как другие нации блистают своими превосходными кораблями»[39].
Когда королевская яхта «Виктория и Альберт», на борту которой был представлявший свою мать Эдуард, принц Уэльский, вошла в пролив, весь флот дал общий салют. Яхта медленно продвигалась вдоль построения флота, а за ней следовали суда с гостями, яхта адмиралтейства «Чародейка» и пароходы, выделенные для членов обеих палат парламента[40]. Принц, одетый в адмиральский мундир, принимал приветствия тысяч моряков, выстроившихся на верхних палубах. Среди зрителей возникло внезапное волнение, когда на параде появился изобретатель Чарльз Парсонс, который привел туда свой новый корабль – «Турбинию». Названный так в честь установленной на борту новой паровой турбины, корабль Парсонса на высокой скорости легко уклонялся от более медленного военного судна, посланного для его поимки. (Адмиралтейство было, таким образом, вынуждено ознакомиться с проектом Парсонса, турбины которого впоследствии были приняты на вооружение и установлены на огромные линкоры.) Редьярд Кип линг, тоже присутствовавший на параде, говорил: «Никогда и не думал, что нечто подобное возможно под небесами. Это было превыше любых слов и любого описания!»[41] Когда зашло солнце, на кораблях эскадры зажглись ряды электрических огней – а лучи прожекторов плясали по всему флоту и по массам зрителей, которые все еще толпились на берегу. Как удачно выразился премьер-министр еще во время подготовки к юбилею: «Большой морской парад был бы наилучшим способом отметить праздник»[42].
Если королева Виктория символизировала стабильность и порядок, а королевский флот – британское могущество, то премьер-министр Роберт Сесил, третий маркиз Солсбери, казалось, воплощал спокойную самоуверенность – как своей страны в целом, так и класса британских землевладельцев, к которому он принадлежал. В течение веков земельная собственность была главным источников богатства и влияния практически во всех европейских странах. В Англии большая часть сельскохозяйственных угодий (а порой и городской земли, заводов и шахт) принадлежала примерно семи тысячам семей – от мелких джентри, имевших владения от тысячи акров, до видных аристократов, располагавших более чем 30 тыс. акров. Несмотря на все различия в уровне благосостояния внутри этой группы, вместе они образовывали политический класс, который так хорошо был описан Джейн Остин и Энтони Троллопом. Богатство и статус приносили с собой власть. Представителям класса землевладельцев доставались высшие посты в государственном аппарате, в церкви, в вооруженных силах, а также места в палате общин и – естественно – в палате лордов. Даже в 1897 г., после того как планомерные реформы расширили избирательные права населения и открыли путь в политику новым лицам, 60 % членов парламента все равно происходили из этой среды. И люди вроде Солсбери считали, что именно так и должно быть. «Каждое сообщество имеет своих естественных лидеров, – писал он в статье для Quarterly Review в 1862 г., – которым его члены, если они не введены в заблуждение безумным стремле нием к равенству, будут инстинктивно подчиняться. Признаками людей, к которым здоровое общество обратится для создания правительства, во всех случаях являются богатство, интеллект и манеры, а в некоторых странах – еще и происхождение». На этих привилегированных лиц возложена обязанность руководить своими менее удачливыми соотечественниками[43].
Сам Солсбери испытывал по этому поводу больше сомнений, чем можно предположить из сказанного выше. Его детство можно назвать спартанским и лишенным родительской любви даже по стандартам его класса. Первый опыт пребывания в закрытой школе, куда его отправили в возрасте шести лет, он позже описал как «жизнь среди дьяволов». Итон оказался ничем не лучше – над ним жестоко издевались, и отец в итоге забрал его оттуда, обеспечив сыну образование на дому. Вероятно, именно под влиянием такого жизненного опыта будущий премьер-министр стал с глубоким пессимизмом относиться к человеческой натуре и ее склонности порождать зло. Он также в течение всей жизни страдал нервными припадками – приступами депрессии, которые могли выводить его из строя на много дней[44].
В качестве компенсации жизнь подарила ему острый ум, твердый характер и выгодную стартовую позицию для карьеры – все же он принадлежал к господствующему классу в самой могущественной державе мира. Когда он решил, что его призванием (métier) является политика, его связи обеспечили ему место в палате общин (ему даже не требовалось беспокоиться о предвыборной кампании, так как больше кандидатов на его место не было). Ему также повезло со стабильным и счастливым браком – его супруга была ему ровней как в отношении интеллекта, так и силы духа. Гостей, посещавших его загородный дом в Хэтфилде, встречали картины счастливой семейной жизни, причем неугомонным детям маркиза разрешалось свободно общаться со взрослыми, что было нехарактерно для викторианских времен.
Скучая в блестящем обществе и часто забывая имена собеседников, Солсбери все равно был учтив, хоть и рассеян. На званых обедах со своими соратниками по партии он считал нужным непременно поговорить с каждым гостем на важную для этого человека тему – но все же он порой признавался своему личному секретарю, что «все же одного я не узнал – ну, того, который, как вы говорили, делает горчицу»[45]. Он уделял мало внимания обычному досугу аристократов: охоте и стрельбе по мишеням. Лошадей он считал всего лишь транспортным средством – и притом довольно неудобным. В пожилом возрасте он, укрепляя здоровье, начал ездить на трицикле. Надев фиолетовое бархатное пончо, он катался около Букингемского дворца, а в его поместье для этого даже проложили специальные дорожки – причем молодой лакей подталкивал трицикл в горку, а потом, на спуске, вспрыгивал и ехал сзади. Внуки лорда с удовольствием поджидали его на маршруте с припасенными кувшинами воды[46].
Он был глубоко религиозен и одновременно очарован наукой. Часовня в Хэтфилде уже имелась, а потом к ней добавилась и лаборатория, где хозяин ставил свои эксперименты. Его дочь Гвендолин говорила, что жена маркиза «разделила тот неприятный опыт, который объединяет родню всех химиков-самоучек». Однажды супруг леди Солсбери надышался только что изготовленным хлором и потерял сознание прямо у нее на глазах. Был еще случай, когда в лаборатории произошел сильный взрыв. Маркиз вышел оттуда «весь в крови из глубоких порезов на лице и руках, после чего – с видимым удовлетворением оттого, что химические законы сработали в точности – объяснил охваченной ужасом семье, что он просто экспериментировал с натрием в недостаточно сухой реторте»[47].
Семья испытала некоторое облегчение, когда Солсбери перешел к экспериментам с электричеством, хотя и в этом случае результаты опытов были не всегда удачными[48]. Поместье Хэтфилд было оснащено одной из первых в Англии собственных систем электроснабжения – впрочем, там приключился и первый в стране смертельный удар током, когда один из рабочих прикоснулся к проводу под напряжением. Все началось с того, что семья маркиза и их гости стали ужинать при свете пары ранних дуговых ламп. Вскоре их дополнил ряд более современных изобретений. «Бывали вечера, – вспоминала Гвендолин Сесил, – когда домочадцам приходилось ощупью передвигаться в полумраке, разгоняемом лишь тусклым красноватым свечением, как от угасающего очага… Но бывало и так, что яркий свет таил в себе опасность, и после вспышек миниатюрных молний наступала полная темнота». Когда появились первые телефоны, гостям Хэтфилда приходилось передвигаться с осторожностью, чтобы не споткнуться об один из множества кабелей, тянувшихся по полу. То были примитивные устройства, способные передавать только медленно и четко произнесенные фразы. Гвендолин утверждала, что голос ее отца эхом отдавался по всему дому, когда он с различными интонациями и выражением повторял в трубку: «Тили-бом, тили-бом. Пляшут кошка со щенком. А корова разбежалась – перепрыгнула луну!»[49] Своим импозантным обликом и длинной бородой Солсбери, как многие считали, смахивал на своего современника и известного игрока в крикет Уильяма Гилберта Грейса. Другие сравнивали его с «одной из версий Бога в исполнении Микеланджело»[50]. Солсбери, впрочем, было по большей части все равно, что о нем думают другие. В бытность свою премьер-министром он даже отказался поселиться на Даунинг-стрит. Когда его отец посетовал, что Солсбери женится на девушке ниже по положению и из-за этого общество отвернется от него, тот просто ответил: «Люди, которые отвернутся от меня из-за женитьбы на мисс Олдерсон, – как раз те самые люди, от общества которых я бы и сам с удовольствием избавился»[51].
