Наталья Лебина - Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю
Стремление к навязчивой демонстрации изобилия ощущалось и в системе общественного питания, ставшего одной из витрин эпохи большого стиля139. Вопрос о полной ликвидации домашней кухни во второй половине 1930-х годов власти уже не поднимали. C отменой карточной системы исчезла необходимость в использовании учреждений общепита как инструмента распределения и началась их реорганизация. В Ленинграде, например, уже в апреле 1935 года президиум Ленсовета принял постановление «О перестройке сети общественного питания». В документе подчеркивалась необходимость быстрейшего превращения «части столовых закрытого типа в открытые»140. Предполагалось, что общедоступные заведения общепита будут не только снабжать горожан едой в обеденные перерывы, но и, как указывалось в решениях пленума Ленсовета от 15 июня 1935 года, «обслуживать рабочих и их семьи также во внерабочее время и в выходные дни»141. Внешне подобная своеобразная попытка привить западную культуру питания вне дома и включить эту практику в структуру городского досуга напоминала годы нэпа. Власть, как казалось, сконструировала определенные нормы отношения к посещению горожанами заведений общепита. Ни рестораны, ни столовые, чайные и закусочные не считались социальной аномалией городской повседневности, так как все, в отличие от 1920-х годов, являлись учреждениями государственными. Однако властные и идеологические структуры стремились все же обнаружить патологические черты в деятельности институтов общественного питания. Они оказались втянутыми в водоворот Большого террора, апогей которого пришелся на вторую половину 1930-х годов – время расцвета большого стиля в СССР. Любому нарушению санитарно-гигиенических норм в столовых и ресторанах придавалась политическая окраска. В Ленинграде в конце зимы 1937 – весной 1938 года была проведена громкая политическая кампания по ликвидации вредительства в системе общественного питания, в ходе которой были осуждены и приговорены к высшей мере наказания руководители Леннарпита и Горвнуторга. Официальная риторика в данном случае была достаточно типичной для всех процессов борьбы с вредительством, однако нельзя не отметить ее определенную специфику, связанную с проблемами организации питания и доведенную до абсурда. Так, протокол заседания Ленсовета от 19 февраля 1938 года о мерах по ликвидации последствий деятельности «врагов народа» в общепите зафиксировал следующие убийственные доводы, свидетельствующие о вредительстве: «Мы имеем сейчас попадание посторонних предметов в пищу, причем это не случайное попадание. Это вражеская вылазка, здесь действует рука врага народа… Известен случай, произошедший 9 января в столовой при Технологическом институте… когда… вражеская рука подложила в тарелку с супом студенту сваренную, обделанную (так в источнике. – Н.Л.) крысу»142.
Вредителям была вменена в вину и сама идея коммерциализации предприятий общественного питания, а проще – идея превратить все ранее закрытые столовые в доступные заведения нередко ресторанного типа. Подобная свобода доступа широких масс к питанию вне дома не соответствовала новым властным нормам – на этот раз в сфере гендерной политики. Появившиеся во второй половине 1930-х годов нормализующие, а затем и нормативные суждения были направлены на стабилизацию патриархального семейного уклада, в основе которого лежит, в частности, незыблемость процедуры приготовления пищи в домашних условиях. Развитие же ресторанного бизнеса, если выражаться современным языком, являлось лишь рекламным ходом: власть создала масштабный симулякр роскошной жизни в СССР даже в системе заведений общественного питания. Это отчетливо видно на примере судьбы «американок», которые появились в СССР с отменой карточек. В начале 1935 года «Ленинградская правда» писала: «В разных районах города открываются шесть закусочных-американок»143. Они пользовались успехом у горожан: в «американках» можно было поесть и выпить пива после работы и в выходной. Однако во время борьбы с «вредителями в системе общественного питания» закусочные были закрыты. Справедливости ради следует сказать, что в конце 1930-х для обычных граждан открылись двери ресторанов, имевших еще до революции блестящую репутацию, типа «Националя» в Москве и «Метрополя» в Ленинграде. В это же время появились заведения общепита, продукция которых долгие годы составляла гордость советского кулинарного искусства, например кафе-магазин «Норд» в городе на Неве. Питерский искусствовед М.Ю. Герман вспоминал: «Тогда (в конце 1930-х годов. – Н.Л.) надо было спуститься на несколько ступенек, пройти сквозь весь магазин, сквозь невыносимо сладкий запах лучших в городе пирожных от “Норда”, чтобы открыть низкую дверь в кафе. Маленькие столики, крытые стеклом поверх зеленого сукна, многочисленные фарфоровые белые медведи, низкие потолки. Какие лакомства! “Кофе с огнем”, например. Не слишком вкусный напиток, но он пылал (политый сверху спиртом) и вызывал безудержное счастливое волнение…»144. Во время войны магазин «Норд» и кафе приостановили работу, но возобновили ее уже в 1946-м, а в 1948 году в ходе борьбы с космополитизмом получили новое имя – «Север».
После отмены карточной системы периода Великой Отечественной войны общедоступные рестораны возобновили свою работу. К началу 1950-х годов в крупных городах шла уже довольно бурная ресторанная жизнь, но присущая в основном представителям привилегированных слоев сталинского общества. Ресторанно-банкетная составляющая сталинского гламура предполагала роскошную кухню. Современники вспоминали о таких деликатесах в ресторане при гостинце «Европейская», как ботвинья с осетриной, маринованные белые грибы, «каждый как на токарном станочке выточен»145. Кухне соответствовал и интерьер: пальмы, массивная мебель, крахмальные скатерти.
Эпоха большого стиля ассоциируется с мощными торсами «рабочего», «колхозницы», «девушки с веслом» и т.д. Их намеренно воспевали художники и скульпторы. Знаменитый живописец И.С. Глазунов вспоминал, что даже в середине 50-х в Ленинградской академии художеств дипломникам и студентам давали «темник» возможных сюжетов будущих картин. «Темник, – пишет художник, – охватывал самые разные стороны жизни нашей страны, где были и такие, например, темы, как “Прибавил в весе”. Имелся в виду человек, вернувшийся из санатория, который после отдыха, взвесившись на медицинских весах, обнаружил, что он прибавил в весе, к великой радости окружающих»146. Нормы телесности были напрямую связаны с представлениями о культуре питания. Согласно властному дискурсу эпохи большого стиля, пища должна была быть высококалорийной, объемной и доставляющей удовольствие. Подобные установки соответствовали буржуазным нормам культуры еды, к которым население больших российских городов начало приобщаться еще перед событиями 1917 года. Разница заключалась в декларируемой всеобщей доступности дорогостоящих продуктов и услуг системы общепита и реалий жизни горожан в послевоенном советском обществе.
ГЛАВА 2. ДИСКУРСЫ И РЕАЛИИ СОВЕТСКОЙ ЖИЛИЩНОЙ ПОЛИТИКИ
К началу ХХ столетия в российских городах сложилась определенная структура жилья, соответствовавшая уровню развития градостроительной и коммунальной техники, а также отражавшая социальную стратификацию населения. В представлении горожанина «дом» ассоциировался с индивидуальным жилищем, наличие которого считалось нормой повседневной жизни. Бездомный человек в ментальной традиции – всегда девиант и маргинал. Размер же «дома» и его вид определялись экономическими факторами. В России существовал рынок жилья с характерными для него процессами купли-продажи и найма-сдачи.
События октября 1917 года во многом расшатали сформировавшееся в ментальности городского жителя устойчивое представление-норму – «дом». В значительной мере это оказалось связанным с введением в системе новой государственности прямого нормирования в сфере распределения жилья. Со времени издания моей книги «Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920–1930-е годы» появилось немало достойных научных публикаций, связанных с жилищной проблемой в СССР. Их авторы во многом уточняли и развивали целый ряд вопросов, затронутых мною. Объектом исследовательского внимания социологов и социальных антропологов стала коммунальная квартира. Этому явлению посвящены диссертация Е.Ю. Герасимовой и книга И.В. Утехина147. В 2001 году вышел монографический сборник, посвященный проблемам жилища в XX веке. Часть статей в этом издании затрагивала и проблемы советской жилищной политики148. Заслуживают внимания работы Т.М. Смирновой, написанные на московском материале149. Появляются и исследования о «квартирных проблемах» в периферийных городах150. И, конечно, особую важность представляют книги М.Г. Мееровича151. Такой объем литературы позволяет не описывать перипетии квартирных дел в СССР в подробностях. Однако и сегодня есть детали, которые требуют уточнения. Это, например, касается истории возникновения домовых комитетов, о чем в 2012 году свежо и основательно написала А.М. Пиир152. Дискуссионным, на мой взгляд, является и смысл названия одной из книг М.Г. Мееровича – «Наказание жилищем»153. Кроме того, в большинстве исследований эксперимент с «коммунами» рассматривается в отрыве от «квартирного вопроса» в целом, что представляется не совсем верным. Именно поэтому я решила включить сюжет о «советских фаланстерах» в главу о жилье как свидетельство попыток реализации одного из определяющих положений социалистического дискурса на российской почве.
