Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую
Это убийство не только поставило Сербию на новый путь конфронтации с Австро-Венгрией, но и способствовало раскручиванию цепи событий, которые привели к лету 1914 г. В 1906 г., явно демонстрируя, что новая власть в Белграде полна решимости освободиться от Австро-Венгрии, сербское правительство, которое раньше закупало большую часть своего оружия у Дуалистической монархии, заключило крупный контракт с французской фирмой Шнайдера[1144]. В отместку Австро-Венгрия приостановила действие своего торгового договора с Сербией и закрыла свои границы для сербского экспорта (в основном домашнего скота) на надуманном основании, будто животные заражены болезнями. «Свиная война» длилась до 1911 г., но не заставила Сербию подчиниться. И хотя сербская экономика пострадала, сербы имели возможность обратиться, например, к Франции, у которой были деньги на заем и оружие на продажу, и прежде всего к России.
Новый режим в Белграде был не только с самого начала враждебен к своему большому соседу на севере, он был сильно русофильским. Россия со своей стороны, движимая отчасти эмоциями, а отчасти расчетом, стала видеть свою роль в качестве защитницы своего маленького балканского брата. А маленьким братом двигали не только ненависть и страх перед Австро-Венгрией, но и большие амбиции. Сербские националисты, обращаясь к истории, заявляли свои права на территорию, которая в XIV в. была царством царя Душана и включала земли к югу от Сербии, занятые в основном албанцами, болгарами и турками. Черногория была неоспоримо сербской, но ее правящая семья часто ссорилась с сербской династией, так что она могла подождать. Вдобавок царь Черногории – хитрый Николай I удачно выдал замуж своих дочерей: двух – за русских великих князей, одну – за наследника итальянского трона и одну – за самого царя Сербии Петра. Наряду с историческими фактами сербские националисты использовали лингвистические и этнические доказательства того, что другие южные славяне, в основном католики-хорваты и мусульмане-боснийцы, на самом деле были ренегатами-сербами, которые должны быть православными по вероисповеданию; так что Босния, Герцеговина, Далмация, Истрия, Хорватия и Славония, расположенные в границах Австро-Венгрии, тоже могли стать частью Большой Сербии. К ХХ в. рост транснационального Югославского движения, которое получило свое название от сербскохорватского «южный славянин», вызывал значительную озабоченность у Габсбургов, когда их собственные южные славяне отправлялись в Белград на съезды, встречи, где шли горячие дискуссии о конечном воссоединении сербов, хорватов, словенцев и болгар[1145].
Для сербских националистов Босния и Герцеговина были и больным местом, и искушением. Население этих провинций составляли на 44 % сербы или православные христиане (они считались фактически синонимами), на 33 % мусульмане и приблизительно на 22 % – хорваты или католики[1146]. С точки зрения сербских националистов, последние двое могли считаться сербским народом, даже если они еще и не поняли этого. Провинции находились под контролем Австро-Венгрии, в которой сербские националисты все больше видели своего врага, но – и это было важно – номинально они все еще оставались частью Османской империи. Если бы эта империя наконец исчезла, быть может с небольшой помощью своих соседей на Балканах, Босния и Герцеговина вполне могли бы стать частью Большой Сербии. Это, в свою очередь, дало бы Сербии границу с Черногорией, а еще лучше – союз и доступ к Адриатическому морю – как раз то, в чем окруженная сушей Сербия сильно нуждалась для торговли. Агитаторы из Сербии уже работали в Македонии, и после 1900 г. они все больше перемещались в Боснию и Герцеговину. Сербоязычная пресса как в Белграде, так и в Сараеве обличала тиранию Австро-Венгрии и призывала народы в этих провинциях к восстанию. В 1907 г. сербы в Боснии и Герцеговине провели свои собственные выборы в Национальную ассамблею, которая собралась в Сараеве, чтобы потребовать создания независимого государства в пределах Османской империи[1147].
Австро-Венгрия, которая эффективно управляла этими провинциями, пусть даже и деспотично, имела в Боснии и Герцеговине очень мало сторонников. Так как венгры настояли, чтобы там не расходовались никакие общие финансовые средства, не строились железные дороги, если они так или иначе не приносили пользу Венгрии, Босния и Герцеговина оставались в основном тихой сельской заводью. Предприняв безуспешную попытку склонить на свою сторону землевладельцев, которые были преимущественно мусульманами, губернаторы провинций оставили в покое архаичную систему землевладения, в результате чего от них отвернулись арендаторы, которые были главным образом сербами. В то время как мусульмане по-прежнему были склонны оглядываться на Константинополь, сербы все больше обращали свои взоры на Белград. Только хорваты демонстрировали некоторую лояльность Австро-Венгрии[1148]. «Когда я приехал сюда впервые в 1892 г., – писал один ведущий либеральный политик из Вены, – здесь царила атмосфера энергичного развития, хорошо продуманного и полного надежд на будущее. Теперь бездействие, сомнения, тревога – вот приметы времени»[1149]. К чести Дуалистической монархии нужно сказать, что она обеспечивала большую безопасность, чем ее османские предшественники, и был достигнут некоторый прогресс в сфере коммуникаций и образования, но, как часто случалось в других колониальных империях, эти успехи привели также и к появлению класса образованных националистов.
К моменту назначения Эренталя на должность министра иностранных дел Сербия стала для руководителей Австро-Венгрии и самым опасным соседом, и угрозой, подрывающей существование империи в Боснии и Герцеговине и возбуждающей националистические желания среди ее собственных южных славян. Вывод, который делали многие в Австро-Венгрии: эти проблемы исчезнут, если исчезнет Сербия. Конрад и его коллеги-военные выступали за войну с Сербией как способ разрешения проблемы и присоединение ее к империи. И хотя Эренталь первоначально сказал Извольскому – своему коллеге в России, что его цель – сохранить мир на Балканах и улучшить условия жизни для христиан, которые все еще находились под турецким владычеством (и, конечно, остаться в самых лучших отношениях с Россией), к 1907 г. он отказался от надежд на то, чтобы склонить Сербию на свою сторону мирными средствами[1150]. В меморандуме, написанном на следующий год, он нарисовал многообещающую для Австро-Венгрии перспективу: усиление вражды между Сербией и Болгарией из-за Македонии, ведущее к войне. Тогда, как надеялся Эренталь, Австро-Венгрия сможет урвать то, что останется от Сербии. В более далекой перспективе под защитой Австро-Венгрии могла появиться независимая Албания, граничащая с Адриатическим морем. (Албанцы, которые, возможно, были самым древним народом на Балканах и говорили на языке, отличавшемся от их соседей-славян, очень кстати начали вставать на тропу национального самосознания.) Что касается Болгарии, при идеальном сценарии для Вены она оказалась бы в непомерных долгах после войны с Сербией и поэтому вынужденной рассчитывать на Австро-Венгрию[1151].
«Необходимо, – писал Эренталь в меморандуме в феврале 1907 г., – покончить с нашей пассивностью». Разбираясь с Сербией, Австро-Венгрия должна также начать действовать и аннексировать Боснию и Герцеговину. Это помогло бы компенсировать те земли, которые утратила Дуалистическая монархия при объединении Италии. Тогда император мог бы дать новым провинциям конституцию и присоединить их к южнославянским частям Австро-Венгрии с целью добавить третий элемент к Дуалистической монархии[1152]. Сильная возрожденная империя могла бы снова играть независимую роль в делах Европы вместо того, чтобы быть «послушной овцой» Германии. Годом раньше после конференции в Альхесирасе кайзер назвал империю «второй на финише», и это все еще раздражало Вену. «Я считаю, – сказал Эренталь Берхтольду, который стал его преемником на посту посла в Санкт-Петербурге, – что делать сильный упор на германо-австро-венгерском союзе в нынешних обстоятельствах будет не очень умно, а также это не будет работать на достижение цели, по крайней мере с нашей точки зрения»[1153].
Эренталь полагал, что обстановка на мировой арене на тот момент была благоприятной для того, чтобы Австро-Венгрия утвердилась на Балканах экономически и политически путем строительства железных дорог или – и это был ключевой элемент – урегулирования положения Боснии и Герцеговины, официально включив их в состав империи. У Германии, которая боялась изоляции после марокканского кризиса 1905–1906 гг., не было иного выбора, кроме как поддержать своего союзника. Положение Франции было хорошим, и в любом случае она была занята своей новой ролью в Марокко. Великобритания, которая традиционно дружелюбно относилась к Австро-Венгрии, представляла собой большую проблему. Она сближалась с Россией и, потребовав международного вмешательства с целью проведения реформ в Македонии, пыталась подорвать положение Австро-Венгрии на Балканах[1154]. Эдуард VII нанес визиты королям Испании и Италии; означало ли это новую попытку взять в окружение Австро-Венгрию и Германию?[1155] Тем не менее было маловероятно, что Великобритания станет вмешиваться в балканские дела до тех пор, пока под угрозой не окажутся проливы. Италия представляла собой проблему, но отношения с ней, безусловно, можно было улучшить. Россия, что бы она сама ни считала, была слаба после войны с Японией, и ее осторожные инициативы, обращенные к Великобритании, еще не развились в дружбу. «Да, да, – сказал Эренталь своему младшему коллеге, который пытался убедить его в необходимости работать с министром иностранных дел России Извольским, – но очевидно (!!), что если он не пройдет с нами огонь, воду и медные трубы на Балканах, то я буду тем, кто в первую очередь обратится к англичанам!»[1156]
