Юрий Корнилов - Горячее сердце

Брандт вытянул из жилетного кармана часы, отщелкнул крышку, пожав плечами, пошагал к невысокому штакетнику, отделявшему сквер от дико заросшего пустыря.

— Н-ну-с, что вы хотите сообщить? — встал он к заборчику.

— Давайте вот так вот, — предложил прохожий, поворачиваясь грудью к заборчику. — Со спины люди выглядят не так привлекающе.

Встали, положив руки на ограду, В кустах, беспокоясь за сохранность гнезда, тревожно металась пичуга.

— Александр Львович, — собеседник Брандта, повернув к нему голову, старался поймать взгляд, — вам жена когда-нибудь изменяла?

Брандт резко оборотился, на лице — смесь недоумения и барской рассерженности.

— Что за дурацкие вопросы? Вы в своем уме?

— Сердитесь? Теперь я вправе думать, что вероломство вам не по душе. Действительно, Александр Львович, измена слову, дружбе, любви — это паскудство. Но согласитесь: измена своему народу, Родине — паскудство крайнее из крайних.

— Послушайте, кто вы такой? Вцепились, как репей… Что вы от меня хотите?

— Хочу одного — внимания. А кто… Да перестаньте вы крутить головой! — в голосе прохожего появился властный металл. — Заступника ищете? Может, у вас, как у полицая, свистулька есть? Не надо заступников. Поговорим — и разойдемся мирно. А? — На губах человека полупотаенная улыбка, смотрит так, будто насквозь пронизывает. — Так вот, о вашем предательстве. Как оно далеко зашло, Александр Львович? От Советской власти отшатнулись, к немецкой вроде бы до сих пор как следует притереться не можете. Мечетесь, суетитесь, как эта пичуга. И мысли ваши: туда-сюда, туда-сюда… Это что, конфликт с собственной совестью?

Жесткий тон, буравящий взгляд схватили Брандта словно клещами. Сосуще заныла печень, рука непроизвольно дернулась к правому боку, туда, где боль. Незнакомец мгновенно, будто задушевного приятеля, приобнял Брандта, скользнул ладонью по левым карманам пиджака и брюк, прижавшись, постарался телом ощутить содержимое правых. Спросил насмешливо:

— Нет пистолета? Или хитро припрятали?

— Печень, — трусливо выдавил Брандт.

— Извините великодушно. От печени — настой из кукурузных рылец. Прекрасное средство.

— Откуда они в июле, рыльца эти? — ворчливо ответил Брандт.

— Больному надо заботиться о себе, впрок заготовлять.

Ну чем не приятели! Услышь это кто-нибудь — другого и не подумает. А вот слышать следом спрошенное постороннему уху заказано.

— Вы хоть стрелять-то умеете, Александр Львович? Ах да, забыл. Значок БГТО носили, сдавали нормы из малокалиберки. Этого мало, Александр Львович, чтобы со мною тягаться. Во всяком случае, не целясь, через карман, по вашей печени не промахнусь.

Холодные мурашки медленно проползли по хребту Брандта, в ногах появилась слабость.

— Незаметно, тихонечко достаньте из заднего кармана дамскую пукалку и вручите мне.

Брандт, повинуясь, извлек крохотный браунинг, зло сверкнув взглядом, передал незнакомцу.

— Зачем так гневно? Все у нас хорошо, все ладом, — незнакомец придавил кнопку, выпустил в траву миниатюрную, прямо-таки игрушечную обойму, вмял ее каблуком в податливую почву. — В стволе есть?

— Не помню, — тень беспомощности заметнее проступила на его лице.

Затвор браунинга взводился одной рукой — нажатием на предохранительную скобу. Не вынимая правой руки из кармана, неизвестный выкинул и загнанный в ствол похожий на дубовый орешек патрон. Только потом опустил пистолет в пиджачный карман Александра Львовича.

Брандт на самом деле чувствовал себя плохо. Зверски ныла печень, тошнотно давило затылок. Нутром чуял, что попал, в жесткую обработку, из которой едва ли выкрутится. Только вот убивать его, похоже, не собираются. Но что этому оборотню надо? Откуда он свалился на беду Александра Львовича? На местного подпольщика не похож. Видеть подпольщиков приходилось. И живых, и на виселице. Железный, конечно, народ, но в сравнении с этим — тюхи цивильные. Видно, что военная косточка, чистейшей воды волкодав. Начал-то каким сиротой казанским… Неужели — чекист? Каким ветром?

— Верно, Александр Львович, чекист я.

— Что? — встрепенулся Брандт. — Разве я сказал…

— Нет, не сказали. Вы подумали, Александр Львович, и не ошиблись. С той стороны я. Вон сколько отмахал, чтобы с вами повидаться. Ценить надо.

«Да что он, мысли читает?» — окончательно струсил редактор «Нового пути». Вон полицай с карабином, знакомый вроде. Ну да, Сенькой кличут, Сенька Матусевич. Где-то тут на Стеклово живет. Закричать разве?

— Не надо кричать, Александр Львович. Не успеете рта раскрыть, как я вгоню в вас половину обоймы, — подавляя прищуром, предупредил ясновидец. — Оружие беззвучное, никто не услышит. Уйду, а вы тут на ограде висеть останетесь. И не подойдет никто. Будут думать: опять господин редактор в дымину пьян, желудок очищает. Печень болит, а вы пьете, Александр Львович. Зачем?

— Что вы от меня хотите?

— Узнать для начала, почему вы, образованный, мыслящий человек, стали фашистским лизоблюдом?

— Послушайте, вы… — оскорбился Брандт. — Шли бы своей дорогой, пока не поздно.

— Ну-ну, без угроз. Что касаемо дороги… Всю жизнь своей дорогой иду… Так что же подвигло вас на измену? Национальные чувства? Зов крови? Жажда чинов, которых не дала Советская власть? Может, тоска по дворянским почестям? Еще бы — внук какой-то шишки в министерстве царя Николая. Зачем вам эта чужая, нафталиновая слава? У вас своей хватало. Не родовой — по наследству. Собственной. Учителя Брандта республика знала. Не за чины чтили, а за то, что — учитель. А для германских немцев вы и при высокой должности всего-навсего фольксдойч. Менее презренный, чем русский, но тоже раб. Пьяный солдатишко вам плюху отвесил, а вы и пожаловаться не посмели.

Ни в какие сверхъестественные силы Брандт, конечно, не верил, оставалось поверить в силу вот этих чекистов. Говорит о нем, будто всю жизнь рядышком прожили. За десятки верст в город приперся, где на каждом шагу — смерть. У него, Брандта, живот от страха стянуло, а этот — хоть бы хны. Будто у себя дома…

— Да, мы дома, Александр Львович, — продолжал собеседник нагонять на Брандта мистический ужас. — Фашисты забрались в наш дом, убивают, грабят, строят загоны для рабов, и вы тут как тут — в роли шестерки. Отвечать ведь придется всей банде — и главарям, и прислужникам. Или уверовали, что прежняя власть не вернется? Германия превыше всего! Тысяча лет процветания рейха! Так? Хоть себе-то не врите, Александр Львович. Ума-то еще вроде не пропили. Весь мир против фашизма, даванем — одна сырость останется. Как же вы потом? А я вам выход даю.

— Какой?

— Стать человеком.

— Работать на вас?

— Ого! Жаргон гестапо не чужд вам. У советской контрразведки зовется иначе — честно служить своему народу. Не глянется — русскому народу, подразумевайте — немецкому народу. Гитлер — не народ. Очухаются люди от угара — всю жизнь проклинать его будут.

Брандт слушал и боковым взглядом следил за прохожими. Ни одного немца! Как в землю провалились, черт бы их побрал… Вынул часы из жилетки. День закругляется, приближается к пяти. Пора бы как-то и тут закруглиться, с этим непрошеным визитером, скоро Прохор Савватеевич придет, неловко будет…

Прохор Савватеевич… Прохор… Как он мог забыть о нем. От новой мысли музыка в душе заиграла, даже в боку чуточку отпустило.

— Простите, не знаю, как называть вас, — учтиво обратился к незнакомцу.

— Если желательно с именем-отчеством… Допустим, Иван Иванович. Устроит? Правды я вам все равно не скажу.

«Тебя бы в подвал политехникума, к молодчикам СД. Начнут суставы выламывать — не это скажешь». Глянул в глаза мнимого Ивана Ивановича и внутренне поежился: «Черта с два такой скажет».

— Иван Иванович, может, пройдем ко мне? — робко предложил Брандт. — Не на шутку — печень, а встреча с вами, сами понимаете, — не лекарство. Ни одной таблетки с собой. Тут недалеко.

— Пролетарская, четырнадцать. Жена — у тестя, домработница в деревню укатила…

— Вот видите. И засады нет. Не бойтесь.

— Бояться, конечно, не дело, а вот поостеречься в нашей работе всегда следует. — «Иван Иванович» задумался ненадолго, Кивнул Брандту. — Идемте. С утра ни крошки во рту. Накормите?

— Что за вопрос!

— Без крысиной отравы? — усмехнулся «Иван Иванович».

Приободрившийся Брандт тоже соизволил улыбнуться:

— Иван Иванович, я же не ребенок. Уверен, что вы не один. Помощники, надо полагать, каждый шаг фиксируют. А мне жить хочется.

— Разумное желание, Александр Львович. Не забудьте о нем в нашей дальнейшей беседе.

30

Дом старинный, на шесть комнат. Дверь Александр Львович отомкнул своим ключом. Входя в столовую, гость сразу приметил: стол накрыт уже, причем на две персоны. Брандт кожей учуял, как тот насторожился, но быстро нашелся: