Юрий Туманов - Десант
Не беззащитна, нет, но как же была уязвима для авиации многострадальная пехота, именуемая царицей полей.
Получаса не прошло, как над головою десанта повисли «юнкерсы» — бомбардировщики. Одна серия бомб за другой. Точно-не точно, далеко-близко, в цель-мимо, но все это здесь, в районе двухкилометрового овала под Людковом, рычало, падало на голову, взметалось в небо огненными вихрями, взвивалось чадными дымными столбами загоревшихся тридцатьчетверок, которым некуда было уйти с пылающего десантного острова.
И грохот, гул, обвальный бомбовый грохот до самой ночи заполонил весь день двадцать третьего февраля тысяча девятьсот сорок второго года на двести сорок восьмом километре Варшавского шоссе у деревни Людково.
И как только авиация начала свою смертную карусель над десантом, с запада от Адамовки, с востока из Людково, с севера и с юга рванулись в атаку накопившиеся вокруг полнокровные гитлеровские батальоны. Десять на одного, с танками впереди, сзади и на флангах. Сто орудийных стволов и еще больше минометов, поддерживая, ударили через их головы. Против одной сорокапятки и нескольких танковых пушек. Двадцать стволов на один.
Не успел тысяча сто пятьдесят четвертый полк взять деревню Людково. А теперь ему было уже и не до этого.
На армейском командном пункте генерал-лейтенант Болдин разглядывает в бинокль далекие фашистские самолеты, кружащиеся впереди над Варшавкой.
— Могли бы и пораньше, — коротко и брюзгливо говорит он будто бы сам себе. — Не по-немецки что-то. И артиллерии не густо.
Стоящие позади полковники и генералы понимающе покивали папахами. Немцы уже реагируют на десант, Но всерьез его еще не принимают. Артиллерию туда не перебросили, авиации над шоссе немного, скорее даже мало — рассчитывают, видимо, оправиться быстро.
— Кто поддерживает Глушкова? — спрашивает командарм у невысокого худощавого генерала, командующего артиллерией пятидесятой армии.
Мог бы и не спрашивать. Одна батарея стопятидесятидвухмиллиметровых пушек-гаубиц, знаменитая батарея Чугунова, прославившаяся под Тулой в единоборстве с танками. Генералу Леселидзе известно, что командарм знает об этом: каждая тяжелая батарея наперечет, штаб армии чуть ли не поорудийно ставит им задачи. Но оставить вопрос командующего без ответа нельзя. И Леселидзе, вздохнув, начинает доклад. Болдин не дает ему закончить.
— Поезжайте, Константин Николаевич, к Глушкову. Помогите там. Привлеките все, что можно. Сманеврируйте траекториями. Огневые перемещать нежелательно. Через час-полтора немцы увязнут окончательно, и мы начнем здесь.
Полк, умирающий на шоссе, не знает, что вскоре три армии нанесут удар по немецкой четвертой полевой, а из вражеского тыла пойдут на прорыв к Варшавке окруженная там тридцать третья армия и воздушно-десантные бригады.
Они не спасут тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Это уже никому не под силу. Да и не спасаться пришел он сюда, тысяча сто пятьдесят четвертый. Сам он жизнью своею должен выручить их, всех тех, кто ударит через два часа. Выручить, взяв на себя, на одинокий полк, треть огня, предназначавшегося десяткам наступающих полков. Но, может быть, и ему станет полегче. Хоть на время, хоть на час-другой.
На краю леса, возле деревни Соловьевка, у трех сросшихся сосен в глубине опушки, еле заметна глубокая траншея, петляющая среди сугробов. Густые темные ели, растущие впереди, скрывают сосны так, что даже рядом не увидеть ни скоб, вбитых, как ступени, в сосновые стволы, ни площадки из толстых сосновых кругляшей, сколоченной среди ветвей. Только круглые стекла стереотрубы, обвязанные со всех сторон хвоей, выглядывают там, отгородившись от солнца густыми кистями. Здесь передовой наблюдательный пункт артиллерийского полка триста сорок четвертой дивизии.
Генерал Леселидзе постоял под соснами, закинув голову вверх так, что папаха свалилась в снег. Похлопал ею отряхивая, и усмехнулся.
— Не генеральское дело. Нет, не генеральское.
Послушал, как рядом все согласно загудели: «Не генеральское… риск… мы отвечаем… вам не надо… сами…». Надел папаху и взглядом остановил все голоса.
— Кто из командиров батарей стреляет лучше всех?
Среди белых маскхалатов, тесно слепившихся вокруг генерала в расширении траншеи, где, казалось, и шагу в сторону ступить нельзя, что-то прошелестело, сдвинулось, и неизвестно как впереди оказался невысокий, вровень с генералом человек с хмурым острым лицом, будто обшитый белым полотном поверх шинели, неестественно подтянутый среди мешковатых фигур.
— Комбат-четыре, лейтенант Панюшкин, — щегольски четко вскинул он руку к ушанке и щелкнул каблуками.
Генерал недоверчиво посмотрел вниз. Послышалось, что ли? Откуда тут каблуки, в снежной траншее, в мороз за двадцать градусов?
— Кто командир дивизиона?
Опять шелест. И снова щелк каблуков.
— Старший лейтенант Курочкин.
Леселидзе недовольно посмотрел на часы, демонстративно отвернув рукав шинели.
— Пять минут вам, пижоны, переобуться в валенки и туда, туда, — он ткнул пальцем в небо. — Пижоны тут, понимаешь! Посмотрим, так ли стреляете, как каблуками щелкаете.
Он снова посмотрел на вершины сосен, усмехнулся: «Эх, не генеральское дело, — и полез по скобам вверх ловко и быстро, как не ходил по земле.
Свистящий гул летящего с неба металла вжал в землю пехоту и орудийный расчет сорокапятки у мостика на двести сорок восьмом километре Варшавского шоссе.
«Дивизион бьет, стволов пятнадцать», — определил Железняков.
Но гул нарастал, свирепел, приближаясь от Адамовки, и Железняков мысленно удвоил количество вражеских стволов. Падая за щит орудия, услышал что сзади тоже завыло страшно и накатилось ближе, ближе, ближе. Тоже ударило батарей пять, не меньше. «Все, — решил он ткнувшись горячим лицом в прохладный снег. — Амба. Камня на камне сейчас не останется».
Широко раскрытые черные глаза красноармейца Попова, в которых поблескивали тревожные искры, метнулись ему навстречу из-под щита орудия. Два других бойца лежали рядом, глубоко зарывшись в сугроб, засыпанный стреляными гильзами. Один только командир расчета старшина Епишин, приподнявшись на локте и подтянув под себя ногу, выглядывал справа от пушечного колеса в сторону мостика, весь собранный, готовый к прыжку. Стыдом обожгло лейтенанта. Нашелся рядом с ним человек не потерявшийся, не пассивно ждущий удара, готовый к действию. А ведь падая Железняков успел заметить, что к ним двинулась от Адамовки целая колонна. Автомашины видел, впереди, сзади и в середине колонны — угловатые танки. Кто же будет их держать?
— К бою! — заорал он, пересилив себя и вскакивая на ноги.
Одного взгляда на шоссе было достаточно, чтобы определить: враг уже на полпути к их мостику. На передней машине танкист оседал в башню и дергал на себя крышку. Тоже готовился к бою. Над головою по-прежнему выло и свистело, но зеленые шинели в огромных пятнистых грузовиках не вскакивали, не суетились, ехали спокойно. За ревом моторов не слышали грозного неба. Да если б и слышали, им-то что бояться своих батарей?
Заместитель командира 1154-го стрелкового полка по политической части майор Застрожнов. 1943 г.
Обвальный грохот неба, столкнувшегося с землей, снова бросил орудийный расчет в снег. Но Железняков не лег: немецкая колонна была слишком близко, а смерть, что с неба, что с земли, — все та же смерть. Он хотел обогнать ее, успеть до того, как она запляшет на огневой позиции, сжечь головной танк, загородить им шоссе. Может быть, и еще один. На час, на полчаса хотя бы задержать ход немецкой военной машины, ее удар по полку, остающемуся теперь без последней противотанковой пушки. Лейтенант нагнулся было к прицелу, но там за наводчика уже стоял старшина Епишин и, откинув броневой щиток, вжавшись глазом в резиновый круг окуляра, крутил поворотный и подъемный механизмы, ведя орудийный ствол от мостика вверх по шоссе, навстречу немецкой колонне.
— Мишка, стой! Подпусти ближе! — рявкнул Железняков, но старшина не слышал.
Оттащив его за плечи от прицела, Железняков сам прильнул к окуляру, медленно закрутил маховики. Но в линзах не было ни танков, ни автомашин, ни шоссе, ничего — черное круглое пятно с еле видными на нем угломерными делениями, сплошная тьма. «Ослеп, что ли?» — удивился лейтенант. Но левый глаз видел зеленый щит, белый снег, золото медных гильз под ногами. Не видел правый — больно обведенный резавшим сквозь резину крутом окуляра.
Оторвавшись от прицела, он уткнулся взглядом в сплошную тучу клокочущего и гремящего дыма. Она начиналась чуть ли не сразу за мостиком и закрывала все шоссе, расползаясь за обочины, до самой Адамовки. «Вот почему ничего не было видно в прицел, — промелькнула и ушла мысль. — Но как же это свалилось на них, а не на нас?»
