Джерри Краут - «Окопная правда» Вермахта
Мы быстро бросаем все гранаты и вскакиваем на ноги, одновременно стреляя короткими очередями… Мы несемся со всех ног. Нас нагоняют свистящие пули; сзади доносится стук попаданий в землю. Вот наконец и наши блиндажи. Все целы? Последний солдат соскальзывает в окоп. Все в порядке. Отлично. Спокойной ночи».
Все в порядке, по крайней мере, в физическом плане, но для простого солдата такие вылазки были вызовом счастливой судьбе и собственному благополучию, ведь каждого, кто оказывался на нейтральной полосе, пугали уязвимость, одиночество и беспомощность, психологическая мука балансирования между жизнью и смертью, а единственным утешением служила ночная мгла.
Леопольд фон Тадден-Триглафф хорошо описал то ощущение, которое возникает в бою при близком знакомстве со смертью. «Я стою пред вратами рая и жду свидания с Эрнстом-Дитрихом, — писал он в марте 1943 года. — Позади осталась самая страшная ночь и самый трудный бой в моей жизни… Ночью противник атаковал нас огромными силами на шестикилометровом участке фронта и прорвался правее нас… Я сам бросился на передовую, чтобы руководить боем… Я знал, что это верная смерть, но господь не оставил меня. Прошло несколько неописуемо ужасных минут, прежде чем мне удалось собрать тринадцать человек и занять с ними оборону в дыре, которая должны была называться дзотом». Но для Тадден-Триглаффа испытания только начинались. Эту жуткую ночь он описывал так:
«Чуть ли не со всех сторон доносятся крики «Ура!» наступающих русских, крики, стоны, ураганный огонь… Мы сполна расплатились с русскими, обошедшими нас справа, и отвечали насмешливыми криками на их «Ура!»… Мы стояли, словно дубы, сознавая, что смерть неминуема.
Наконец в половине третьего утра противник прорвался и слева. Мы поняли, что теперь мы полностью отрезаны и брошены на произвол судьбы…
Мы продержались до утра. Я знал, что гауптман М. на танках пробьется ко мне и вытащит меня… Тем временем в нашем отряде появились первые раненые. Перевязочные пакеты вскоре кончились. Мне было жаль бедняг… К утру положение стало еще страшнее».
Страшнее некуда — с рассветом русские неизбежно должны были возобновить атаки. «С первыми лучами солнца справа и слева на нас обрушился шквал огня, — подтверждает Тадден-Триглафф. — Через несколько минут в нашем дзоте уже было полно раненых, и я изо всех сил пытался успокоить парней… Крики, хрип и пение. Я из последних сил старался сохранить прежнее спокойствие. В момент глубочайшего отчаяния я обнаружил, что соседняя рота отошла… Я же находился метрах в шестистах позади новых позиций русских… Неужели на нас махнули рукой?» В минуты страданий и отчаяния Тадден-Триглафф боялся, что его вместе с солдатами бросили на произвол судьбы. Но это было не так: «Около 6 утра наконец послышалось немецкое «Ура!». Заревели двигатели немецких танков. Донесся звук стрельбы немецких пулеметов и зениток… Мы спасены!..Возвращаясь в деревню, где находился командный пункт, я видел убитых товарищей. Я был потрясен и едва ли не плакал… Когда же закончатся ужасы оборонительных боев? Когда, наконец, наступит весна? Глубокий снег, яркое дневное солнце… По ночам в этих отвратительных местах стоит ледяной холод. Чтобы зарыться в землю, приходится потратить немало усилий». Для двадцатилетнего Тадден-Триглаффа ужасные бои и попытки зарыться в землю закончились слишком быстро. Он погиб на следующий день.
Бой мог становиться делом на удивление личным. На позднем этапе войны немецких новобранцев учили бороться с русскими танками, пропуская их над своими окопами и подрывая проходящий танк магнитными минами или вставая и расстреливая танк сзади из «Панцерфауста». В теории этот способ был наиболее эффективным. Наделе же он мог оказаться сущим мучением. Один солдат вспоминает такой случай:
«Первая группа «Т-34» с лязгом выехала из кустов. Я услышал, как наш командир кричит, чтобы я взял на себя правую машину… В моей памяти вдруг всплыло все, чему меня научили во время подготовки, и это придало мне уверенности… Предполагалось, что мы дадим первой группе «Т-34» проехать над нами… У гранаты был предохранительный колпачок, который нужно было отвинтить, чтобы добраться до запального шнура. Я отвинтил колпачок дрожащими пальцами и вылез из окопа… Я ползком подобрался поближе к монстру, дернул запальный шнур и приготовился закрепить заряд. Теперь у меня было всего девять секунд до взрыва гранаты, и тут я, к ужасу своему, обнаружил, что снаружи танк покрыт бетоном… К такой поверхности моя граната просто не могла прилипнуть… Вдруг танк развернулся на правой гусенице прямо на меня и двинулся вперед, словно собираясь меня раздавить.
Я дернулся назад и скатился прямиком в недостроенную щель, глубины которой едва хватило, чтобы скрыть меня. К счастью, я упал лицом вверх, все еще крепко сжимая в руке шипящую гранату. Вдруг вокруг потемнело — танк был прямо надо мной. Стенки щели начали осыпаться. Я инстинктивно выбросил вперед руку, словно пытаясь их удержать, и… ткнул гранатой прямо в гладкий, ничем не прикрытый металл… Едва танк проехал надо мной, как раздался громкий взрыв… Я остался в живых, а русские погибли. Меня била дрожь».
Ги Сайер тоже остро почувствовал личный характер боя, когда в пылу схватки солдаты осыпают друг друга бранью. «Подтянув танки, русские продолжали атаковать, — вспоминал он. — Наши отчаянные крики смешивались с воплями двоих пулеметчиков и мстительными возгласами экипажа русского танка, прокатившегося по окопу, вминая останки обоих солдат в ненавистную землю… Танк долго утюжил окоп, а… русский экипаж все время кричал: «Капут! Немецкий солдат — капут!» Осматривая поле боя, Клаус Хансманн отмечал не только знакомые сцены бойни — «трупы лошадей в лужах крови, разбитые колеса, переломанные оси… разбросанные вокруг горы боеприпасов всех калибров, оружие», — но и куда более личные вещи. «Белье и жалкие пожитки убитых сброшены в болото. Пожелтевшие семейные фотографии и растекшиеся следы чернил в письмах, когда-то написанных от всего сердца, примитивные бритвы и памятные вещицы стали обезличенным хламом, выпавшим из вещмешков и карманов неизвестных людей. Мутные волны прилива окатывают поблескивающие тела и смывают кровь с трупов».
Если Сайер и Хансманн описывали ужас битвы, то Вильгельм Прюллер рассказывает эпизод, свидетельствующий о том, что в бою находилось место и для абсурда. «Командирская машина снова застряла, — пишет он. — Пытаясь придумать, как бы заставить ее ехать дальше, водитель вдруг обнаружил, что машина застряла прямо над окопом, из которого высовывается ствол миномета. Пришлось ему бросить машину и спасаться, пустившись вприпрыжку через русские окопы, набитые хорошо замаскированными солдатами… Замечательная история», — сдержанно заключает он. Пробиваясь в Курск в ноябре 1941 года, Прюллер столкнулся с угрозой для собственной жизни, и тут уже было не до смеха: «Каждая вторая пуля пролетает совсем рядом. Никогда не знаешь, откуда она прилетит. Прижимаясь к стенам домов, пригибаясь, держа оружие на изготовку, сжимая в другой руке гранату, продолжаешь ползти вперед». Но месяцем позже Прюллер писал о случае, когда русский танк «играл с нашими солдатами в прятки вокруг домов».
Бернгард Бекеринг также отмечал нередко нелепый характер происходящих в бою событий. «Противник атаковал деревни, занятые нами. Во время спасения американских раненых в поле мы были атакованы с воздуха четырьмя американскими машинами. Эта глупая неразбериха почти смешна». Как ни абсурдно, но другим, как и Прюллеру, каждый день что-нибудь да напоминало об их собственной опасной маленькой войне в условиях общей борьбы. «Однажды мы попали под огонь со всех сторон, — вспоминал Вернер Паульсен об одном из таких моментов. — Спереди, сзади. Грохотало со всех сторон… Мы понятия не имели, откуда стреляют… Куда лучше бежать??? Я убежал в поле и залег там… Я слышал только голоса русских… Когда стемнело, я пополз назад, к дороге… Я был совершенно один. На следующий день подошли немцы. По дороге двигались танки. Эти танки меня и подобрали». Это была исключительно близкая и зловещая встреча со смертью — из пятидесяти человек взвода Паульсена назад вернулись лишь четверо.
Ганс-Вернер Вольтерсдорф тоже получил возможность почувствовать себя добычей в игре в кошки-мышки. Накануне Рождества 1943 года под Житомиром он вместе с пятью другими солдатами был отрезан атакой русских. Группа Вольтерсдорфа пробиралась через густые леса, отчаянно пытаясь выйти к немецким позициям. Выйдя из леса, Вольтерсдорф заметил «открытую местность, поля, а в добром километре за ними — деревню… Кто в ней? Наверное, свои…Выбора не было — пришлось идти по открытой местности… Метров через пятьдесят грохнул первый выстрел. Мы заметались из стороны в сторону, а по нам стреляли, словно по кроликам на охоте… В полусотне метров перед нами оказалась… канава, спасительная канава!» Хотя его солдатам удалось добраться до канавы, один из них был ранен в ногу. Вольтерсдорф с трудом полз по вязкой грязи, вытаскивая за собой раненого. «Неужели конец? — думал он. — Я зафиксировал в памяти дату своей смерти… Парой прицельных выстрелов я заставил группу русских укрыться…Через каких-то полсотни метров нашу канаву пересекала другая, более широкая, глубокая и заполненная грязно-бурой водой».
