Марк Твен - Простаки за границей или Путь новых паломников

Колония потерпела полное фиаско. Я уже говорил, что все, кто мог, постепенно сбежали. Пророк Адамс — в прошлом актер, потом еще неведомо кто, а под конец мормон и проповедник, но неизменно авантюрист — остался в Яффе с горсточкой своих достойных сожаления подданных. Те сорок, которых мы увезли, были за ред­кими исключениями люди без всяких средств. Они хо­тели только одного — попасть в Египет. Что будет с ни­ми дальше, они не знали, им было все равно — лишь бы убраться подальше от ненавистной Яффы. Надеяться им было не на что. После того, как совершенно посторонние люди в Бостоне неоднократно через газеты взывали к добрым чувствам жителей Новой Англии, и после того, как там была учреждена контора по сбору пожертвова­ний для яффских колонистов, подписка принесла... один доллар. Генеральный консул в Египте показал мне газет­ную заметку, в которой говорилось об этом, и сказал также, что все начинания прекращены и контора закры­та. Очевидно, практические жители Новой Англии не прочь отделаться от подобных мечтателей и отнюдь не склонны посылать кого-нибудь за ними. Но для злопо­лучных колонистов было уже счастьем добраться до Египта, хотя едва ли у них была надежда двинуться дальше.

Вот при таких-то обстоятельствах они сошли с на­шего корабля в Александрии. Один из наших пассажи­ров, мистер Мозес С. Бич, из нью-йоркской газеты «Сан», спросил генерального консула, во что обойдет­ся возвращение всех этих людей в штат Мэн через Ливерпуль, и тот ответил, что хватило бы полутора тысяч долларов золотом. Мистер Бич подписал чек, и мытарствам яффских колонистов пришел конец[223].

Александрия слишком напоминает европейский город, чтоб быть нам в новинку, и она быстро нам прискучила. Мы сели в поезд и отправились в древний Каир. Вот это самый настоящий, первоклассный вос­точный город! Если вы вообразите, будто находитесь в самом сердце Аравии, здесь вряд ли что-либо выве­дет вас из заблуждения. Величественные двугорбые верблюды и дромадеры, смуглые египтяне и гурки и чернокожие эфиопы в тюрбанах, подпоясанные шар­фами, поражающие великим разнообразием восточ­ных нарядов самых ослепительных цветов и оттенков, теснятся повсюду на узких улочках и многолюдных, точно ульи, базарах. Мы остановились в гостинице «Приют пастуха»; худшей гостиницы не сыскать в це­лом свете, кроме разве той, в которой мне случи­лось когда-то остановиться в одном городишке у нас в Штатах. Приятно теперь перечитать ее описа­ние в моей записной книжке, твердо зная, что я на­верняка перенесу и «Приют пастуха», — ведь я побывал в точно такой же гостинице в Америке и остал­ся жив.

«Я остановился в Бентон-Хаус. Когда-то это был хороший отель, но это еще ничего не доказывает, — я и сам когда-то был хорошим мальчиком. Оба мы с годами испортились. Теперь Бентон далеко не хоро­ший отель.

Для этого ему слишком многого не хватает. В пре­исподней можно найти куда более удобные отели.

Я приехал сюда поздно ночью и предупредил пор­тье, что мне понадобится много света, так как я хочу почитать часок-другой. Когда мы с коридорным до­брались до номера пятнадцатого (мы прошли полу­темную прихожую, устланную ветхим, выцветшим ков­ром, во многих местах протертым и залатанным кусками старой клеенки, половицы прогибались иод ногами и отчаянно скрипели при каждом шаге), кори­дорный зажег свет — желтый огарок чахоточной саль­ной свечки длиной в два дюйма; он загорелся синим пламенем, зашипел и, отчаявшись, погас. Коридорный опять зажег его, и я спросил, неужели это и есть все освещение, которое прислал мне портье. «Что вы, — сказал он, — у меня еще есть», — и достал еще один огарок. «Зажгите оба, — сказал я, — иначе мне и одного не разглядеть». Он так и сделал, но этот свет был мрачнее самой тьмы. Однако мошенник не падал духом и рад был услужить. Он сказал, что сбегает «кое-куда» и стащит лампу. Я поддержал и одобрил его преступный замысел. Спустя десять минут я услышал, как в прихожей его окликнул хозяин:

— Куда ты тащишь лампу?

— Пятнадцатый требует, сэр.

— Пятнадцатый! Да ведь он получил двойную до­лю свечей. Он что, хочет устроить иллюминацию? Или факельное шествие? Чего ему, собственно говоря, надо?

— Ему свечи не по вкусу... говорит, подайте лампу.

— Да на что ему? Сроду ничего подобного не слыхал... На кой черт ему лампа?

— Говорит, почитать охота.

— Читать, вон что? Мало ему тысячи свечей, ему лампу подавай! Хотел бы я знать, на черта ему сдалась лампа? Снеси ему еще свечу, и если...

— Но он требует лампу! Спалю, говорит, к дьяво­лу вашу халупу, если не дадите мне лампу! (Ничего подобного я не говорил.)

— Поглядел бы я, как это он нас спалит. Ладно, тащи ему лампу, хотя, ей-Богу, не пойму... Ты все-таки попробуй разузнать, на что она ему сдалась.

И он пошел прочь, ворча себе под нос и не переставая удивляться странному поведению пятна­дцатого номера. Лампа была хороша, но при ее свете открылись весьма неприятные вещи: например, постель в глубине пустынной комнаты — не постель, а горы и долы, и удобно улечься в ней можно было лишь одним способом: половчее пристроившись к той выемке, которая осталась в матраце после преды­дущего постояльца; ковер, видавший лучшие дни; пе­чальный умывальник в дальнем углу и удрученный кувшин, оплакивающий свой отбитый нос; зеркало, треснувшее посредине, которое отрубает тебе голову по самый подбородок, так что становишься похож на какое-то недоделанное чудище; обои, лоскутами свисающие со стен.

— Прелестно, — сказал я со вздохом. — А теперь не принесете ли вы мне чего-нибудь почитать?

— Отчего же, — сказал коридорный. — У старика прорва книг без толку валяется.

И он исчез, прежде чем я успел сказать, какой литературе я отдаю предпочтение. И однако лицо его выражало глубочайшую уверенность, что он успешно справится со своей задачей. Старик поймал его на месте преступления:

— На что тебе эти книги?

— Пятнадцатый требует, сэр.

— Опять этот пятнадцатый! Потом он потребует грелку, потом сиделку! Тащи к нему все, что есть в доме, тащи буфетчика, и багажный фургон, и горнич­ную! Вот провалиться, отродясь такого не видал. На что, говоришь, ему книги?

— Читать захотел, надо думать, не станет же он их есть.

— Читать захотел... читать? Среди ночи-то? Рех­нулся он, что ли? Не будет ему книг.

— А он говорит, ему непременно надо; говорит, все переверну, весь дом разнесу, подавай книги, да и все тут... уж и не знаю, что он натворит, если не дать ему книг; он ведь пьяный, да шалый, да отча­янный такой, ничем его не угомонишь, только эти­ми окаянными книгами. (Я ничем не угрожал и во­все не был таков, каким меня расписал коридор­ный.)

— Ладно, ступай. А я буду поблизости. Пусть он только начнет буянить. Я ему побуяню, я его живо в окошко выкину.

И старый джентльмен пошел прочь, как и прежде, бормоча что-то себе под нос.

Этот коридорный был просто гений. Он положил на постель целую охапку книг и пожелал мне доброй ночи с таким видом, словно ничуть не сомневался, что эти книги придутся мне по вкусу. И он не ошибся. Его выбор угодил бы любому. Тут были: и теология — труд преподобного доктора Каммингза «Великие свер­шения», и право — «Исправленный свод законов штата Миссури», и медицина — «Ветеринарный справочник», и романтическая проза — «Труженики моря» Виктора Гюго и поэзия — сочинения Вильяма Шекспира. Я ни­когда не устану восхищаться находчивостью и умом этого талантливого слуги».

У наших дверей собрались, кажется, все ослики, сколько их есть в христианском мире, и чуть ли не все египетские мальчики, и слышен, мягко выражаясь, не­который шум. Мы собираемся съездить поглядеть зна­менитые египетские пирамиды, и сейчас идет смотр ослам, которые нас повезут. Пойду выберу себе скаку­на, пока не расхватали самых лучших.

Глава XXXI. «Изысканные» ослики. — Образцы египетской скромности. — Моисей в тростнике. — Место, где проживало святое семейство. — Пирамиды. — Величественный сфинкс. — Великий древний Египет.

Ослики все были хорошие, красивые, крепкие и рез­вые, и им не терпелось доказать это на деле. Таких замечательных осликов у нас еще не бывало, и таких recherché[224]. Я не знаю, что такое recherché, но для них это самое подходящее слово. Некоторые были прият­ного мышино-ceporo цвета, другие — белые, черные и пестрые. Одни были чисто выбриты, только копчик хвоста болтался кисточкой; другие подстрижены напо­добие садовых газонов: все тело в прихотливых узорах из бархатных проплешин, оставленных ножницами, и из кустиков длинной шерсти. Все они только что от парикмахера, все чрезвычайно элегантны. Нескольких белых осликов разукрасили синими, красными и жел­тыми полосами, и они стали точно радужные зебры. Они были до того великолепны, что не передать слова­ми. Дэн и Джек выбрали себе расписных осликов, потому что они напомнили им итальянских старых мастеров. Седла были высокие, жесткие, в форме ля­гушки, знакомые нам по Эфесу и Смирне. Погонщики, бойкие египетские мальчики, могли полдня бежать за своими осликами, которых они пускали галопом, и ни капельки при этом не устать. Когда мы садились на своих скакунов, мы не испытывали недостатка в зри­телях, так как в гостинице было полно англичан, на­правлявшихся в Индию, и офицеров, которые должны были принять участие в военных действиях против абиссинского негуса Теодора[225]. Одно нехорошо: осли­ками невозможно править. Они не слушали никаких резонов и то и дело сталкивались с верблюдами, дер­вишами, эффенди, с другими ослами, нищими и со всем, с чем только можно столкнуться. Но когда мы выехали на широкую дорогу, ведущую из города к Старому Каиру, там места оказалось вдоволь. Вели­чественные финиковые пальмы стеной стояли по обо­чинам, ограждая сады, тень их ложилась на дорогу, и воздух был прохладный и бодрящий. Мы воспрянули духом и поскакали сломя голову, точно спасаясь от погони. Хотел бы я еще хоть раз в жизни испытать такое наслаждение.