Дарья Усвятова - Спаси и защити!
Домна Федоровна ждала меня в хате-больнице. Она сидела за столом под Стодарником.
— Скажи мне, доня, как ты к Спасу с молитвой обычно обращаешься.
— Я не могу вам сказать про «обычно», потому что с тех пор, как вы начали учить меня Слову, я каждый день это делаю по-новому.
— Хорошо, скажи мне, как ты это делала давеча, когда по родничку ходила.
— Ну как… перебирала четки, ходила по камешкам туда-обратно, читала "Отче наш", посылая молитву в небо…
— Ты всегда в небо молитву посылаешь? — перебила она меня.
— Всегда, если иконы передо мной нет. А если есть, то к иконе.
— Вот теперь, доня, слушай, что я скажу. Небеса — хорошо, и иконы — хорошо, это все сердцу человеческому Бога представить помогает. Но все это — костыли духовные.
— Костыли?!
— Да, донечка, все это костыли. Не нравится тебе слово — ладно, пусть не костыли будут, а ходунки вроде тех, что младенцам устраивают, когда они ходить учатся. Мы на Пути Спасовом такие же дети, я тебе уже говорила про то. Потому и нужны нам эти ходунки: иконы, небеса, свечки, ладан. Но как ребенок вырасти стремится, так и нам надо расти, чтобы до Спаса дотянуться. Это все словно маячки, чтоб мы знали, в каком направлении идти. Когда Спаса в себе обретешь, тебе уже ничего такого не понадобится, в Духе жить будешь и сама Ему уподобишься. Сказано: Царствие Божие внутри вас.
— Но, — добавила она, — эта прекрасность, что сейчас в мозгу у тебя от моих слов сложилась, тебе доступна никогда не будет. Никто при жизни Царствия Небесного не стяжал кроме как святые подвижники. А ты человек мирской, и я человек мирской, оттого нам пока нужны и иконы, и небеса. Но все равно, молитву свою не им возносить нужно.
— А куда же, если не к иконам и не к небесам? — спросила я.
— Внутрь себя, к иконе сердца твоего, к небесам твоим духовным. Ты это делала уже, когда в себя с молитвою погружалась. Но прежде мы двери подсознания твоего отворяли, чтобы недуг душевный отыскать и на свет вытащить. А сейчас будешь учиться свет Божий в себе искать.
— Как?
— Молитвой Иисусовой.
— Да, — произнесла я с некоторой долей разочарования. — Я знаю. Это известная мистическая практика, про нее много пишут и говорят.
— И еще много будут, и писать, и говорить. Это действительно мистическая практика, пришедшая к нам от православного монашества скитного. Но доступна она не только монахам, мирские христиане тоже ее повторяют. И ты будешь. А то, что все знают ее и ничего тайного тут нет — ты не расстраивайся. Тайна, которую знает горсточка «посвященных» — это повод для гордыни. Истинная Тайна Христова на поверхности всегда лежит, и открыться может каждому, кто сердцем чист и честен. А кто ради состояний восторженных и чувствований дивных ту практику совершает — нипочем к Тайне не приблизится, ни на крошечку. Творить молитву сердечную, умную (как называли ее отцы-святители) надо не перед иконой, не перед небесами, а перед самим собой. Трудно это поначалу — образа Божия перед глазами не иметь. Но в том-то и суть, чтобы отойти от всех представлений человеческих о Нем и просто открыться внутрь себя и быть готовым воспринять все, что исторгнется оттуда, из глубин души твоей. А исторгнется многое, и не обязательно хорошее. Даже скажу тебе: хорошего мало внутри себя увидишь. Больше дурного найдешь, и ужаснешься — неужели ты это? Главное тут в отчаяние не впадать и дальше, глубже идти каждый раз. Иисусова молитва — практика неоднократная, ее надо постоянно читать, когда время свободное и сердце спокойное будет. И каждый раз заканчивать тогда, когда за слоем грязи и дурноты свет в себе обнаружишь. Так, свет к свету, и будешь душу свою очищать.
— И когда же мне начинать?
— Вот прямо сейчас и начнешь. На первый раз я с тобою рядом буду, чтобы ты не забоялась.
В кухне-гостиной царила кромешная тьма, освещаемая одной лишь лампадой, стоящей перед Стодарником. Я начала дышать так, как показала мне знахарка: глубоко и медленно вдыхая и выдыхая носом, погружаясь с каждым выдохом в "духовное сердце", то есть в солнечное сплетение. С началом выдоха я повторяла про себя "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную", затем, перед вдохом делала небольшую остановку, вдыхала и снова повторяла молитву. Эту, несложную, на первый взгляд, практику, было очень трудно сделать правильно: сознание никак не могло успокоиться и сосредоточиться только на дыхании и молитве. Странное дело: когда то же самое я проделывала, концентрируясь на пламени горящей свечи и посылая с молитвою огонь внутрь себя, мне было гораздо легче, более того — в тот раз я моментально погрузилась в медитацию. А сейчас мы сидели в сплошной темноте (огонек лампады в углу перед иконами не в счет), глазам не за что было «зацепиться» и перед ними все время вставали почти явные картины прошлого или будущего. Я изрядно устала, борясь с этими образами, прошло уже довольно много времени, но наставница все не прерывала практику, и я продолжала дышать и молиться, безуспешно пытаясь погрузиться в глубины духовного сердца. "А может, и нет у меня никаких глубин?" — мелькнула мысль. Измучившись совсем, я на время оставила Иисусову молитву и мысленно обратилась к Спасу с покаянием. После этого я уже не боролась с наплывающими образами, просто давала им проходить сквозь меня, несмотря на то, что они стали ярче, светлее и красочнее. Дыша и направляя внутрь Иисусову молитву, я словно смотрела телевизор. Я сама не заметила, как образы случившегося в прошлом сменились чем-то знакомым, но вместе с тем таким, чего я точно никогда не переживала. Более того — ничего подобного и быть не могло, настолько фантастичными и нереальными были встающие перед глазами картинки. Некоторые из них были отвратительны до такой степени, что меня буквально физически тошнило, некоторые — чисты, ясны и покойны, словно глоток криничной воды; а некоторые красивы такой невозможно сладкой красотой, что казались приторными до горечи и от них меня тошнило едва ли не больше, чем от кошмарных видений.
Я поняла, что это и есть те пласты внутренних глубин, о которых предупреждала меня наставница. Чтобы убедиться в своем предположении, я проследила духовным взором источник, откуда льются эти картины; как и ожидалось, все это шло из моего сердца. Домна Федоровна была права: дурного во мне оказалось гораздо больше, чем хорошего, правда, дурное это было как бы спрятано под благовидным покровом, словно завернутое в яркую конфетную обертку что-то горькое и несъедобное. Я разворачивала одну обертку за другой, доставала оттуда гадости, они вились вокруг меня как вылупившиеся змееныши; гора их росла, вот уже я сама себя не видела под их маленькими скользкими телами, от меня осталось только дыхание и молитва Иисусова. "Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную" — тяжко дышала я, погружаясь в бездонную яму, полную змеенышей (или это гора их росла над моей головой, все больше и больше погребая меня?)
Дыхание мое стало прерывистым и частым, я уже не успевала произнести целую молитву на выдохе, теперь на вдох и выдох у меня получалось по слову. Одновременно меня с бешеной скоростью уносило в темную воронку, сердце обрушивалось и неслось в пропасть, словно летел под откос скорый поезд, сошедший с рельсов на полном ходу. Я уже решила, что от этого нечеловеческого напряжения оторвется в сердце какой-нибудь сосуд, и я, как терпящий крушение поезд, упаду под откос жизни… Но тут падение начало замедляться, и вот я уже не падаю, а лечу, и уже не лечу, а парю над пропастью, нет — над ущельем, где-то в глубине которого брезжит туманный свет. Я глянула вниз; свет приближался, захватывая меня в свое сияние. Он становился все ярче и ярче и, наконец, стал таким сильным, таким всепроницающим и всепоглощающим, что пронизал и поглотил не только мое тело, но и мысли и чувства… Это не был огонь, это не был солнечный свет, это не была атомная вспышка, это вообще не был свет, который мы привыкли видеть в жизни. Когда уже потом, после всего, я искала образ, с которым можно было бы сравнить этот свет, я не могла подобрать ничего схожего; разве что сравнить его с миллионкратно умноженным сиянием, какое порой исходит от края зеркала, когда попадет на него рефлекс от солнечного луча? Это был и свет, и радуга, и триллионы зеркально сверкающих искринок, и чистота, и прозрачность, и жжение пламени… В потоке этого света я находилась до тех пор, пока горница не осветилась лучами рассветного солнца. И тут я заметила странную вещь: у меня появилась как бы вторая пара глаз. Одни глаза — привычные, человеческие — видели рассвет и горницу, и мебель в ней, и сидящую неподвижно рядом со мной наставницу. Все это было обычным, домашним, близким. Другие глаза видели то же самое, но как бы сквозь призму того Света, и, преломляясь в нем, картинка была уже совсем иная. Все вокруг было точно соткано из серебристо-серой прозрачной субстанции, напоминающей мираж или полуденное марево. От этой невероятной картины меня кинуло в жар, я вскочила с лавки и бросилась вон из хаты. Я бежала со двора в сад, из сада в степь, и все вокруг — и сад, и степь — было таким же миражно-серым. Я глянула на солнце (поднявшееся уже довольно высоко) — и солнце показалось мне серым и совсем не слепящим. Внутренний Свет, который все еще владел мной, был столь ярким, столь сильным, что в его блеске весь остальной мир словно выцвел…
