Алексей Иванов - Уральская матрица
У гуманитариев есть размытая формулировка: «невозможно точно сказать…» Ермак опровергает и её. Сказать точно — возможно, потому что образ Ермака ясен, как день. «Уральская матрица» не терпит вопросов без ответов. Вопрос о свободе, ключевой для европейской культуры, для русского героя Ермака не особенно значим: это вопрос «технический». Свобода — это всего лишь поиск алтаря. А Урал и сам стоит посреди державы, будто алтарь. Только на этот алтарь нельзя валить человека неволей.
Урал смешал волю и неволю воедино, как металлы в сплаве. Рождённый волей Строгановых и Демидовых, русский Урал возведён на неволе своих мастеров, вбитых в землю, как сваи. Но ведь рядом свободная Сибирь, где можно укрыться от любого угнетателя. Однако уральцы оставались при заводах. Значит, выбор неволи — это выбор вольный. Значит, свобода — это ценность, а Урал — сверхценность.
Для тех, кто в «матрице», крепостное состояние — социальная неволя — было только одним из условий жизни. Неплохо было бы изменить это условие, но такое желание не превращалось в точку приложения всех сил. В пределах действия «матрицы» — то есть, на географическом Урале, — крепостной человек был достаточно свободен, а вне этих пределов он себя и видеть не желал.
Заводские мастера наследовали заводскую работу от отцов, дедов, прадедов. Конечно, объективно эта работа была принуждением, неволей. Но субъективно она выглядела естественной и органичной, как рост или цвет глаз. Или даже как вера. От такого наследства невозможно было отказаться, да кроме него ничего и не было.
Обретение «воли» порой оборачивалось трагедией. Вольному работнику заводчик должен был платить больше, чем крепостному, а потому вольных часто изгоняли с заводов. Мастер оказывался отлучён от дела. И он шёл обратно в кабалу уже без принуждения. «Выход на волю» на Урале для мастеров был чем-то вроде символа своей состоятельности, вроде яхты у миллионера — но никак не целью, ведь и миллионер не собирается становиться капитаном дальнего плавания.
Над теми, кто этого не понимал, «матрица» просто насмехалась. Тагильский мастер Климентий Ушков подрядился за свой счёт построить канал от Черноисточинского до Тагильского пруда; плату он назначил Демидовым очень простую — «вольную». Демидовы согласились. Мастер построил канал. Демидовы дали ему вольную. А через год в России отменили крепостное право. И Ушков никуда не ушёл из Тагила.
Крепостной рабочий жил не так уж и плохо. Конечно, не катался как сыр в масле, но и ложки не грыз. Завод сам выдавал работникам продукты и отводил участки земли, где трудились «заводские жёнки». Так в России появились огороды — русское спасение. Получая вольную, мастер лишался и хлеба, и куска земли, и любимого дела. Поэтому песни о воле слагали крестьяне, солдаты, каторжники, — но не рабочие. Дело на Урале было важнее и выгоднее свободы.
Мастер своего дела обретал благосостояние и относительную свободу даже «в формате» неволи. Крепостное положение позволяло заводским работникам жить так, как они хотели. Крепостные рудознатцы имели право бродить везде, где пожелают, без «открепительного талона». Крепостные купцы не платили налогов. Крепостные промышленники заводили свои предприятия и прииски. Случались курьёзы вроде истории с кыштымским купцом Климом Косолаповым, который вместо себя много лет нанимал на завод батраков, а сам торговал. Но в 1822 году он разорился и был возвращён на завод, откуда написал начальству гневную жалобу, что работать не может, потому что «отвык».
Простой крепостной кричный мастер Григорий Зотов поднялся до управляющего Верх-Исетским горным округом — в то время крупнейшим на Урале. Зотов построил канал от Чусовой к Исети, завёл на Каслинском заводе художественное литьё, имел золотые прииски, в 1824 году принимал в своём доме императора Александра I. И никакой снисходительностью к «собратьям по неволе» Зотов не отличался, а потому через какое-то время «за зверство» был отправлен в тюрьму в Кексгольме.
Конечно, рабочие бунтовали. Против огромных норм выработки, против низких выплат, против условий труда. Бунтовали и против крепостной зависимости — как без этого? Бежали с заводов. Поджигали склады или засаживали в доменную печь «козла». Но не бунтовали «против завода» как такового. «Свобода» означала только лишь угрозу уйти со своего завода, если справедливость на нём окажется попранной. Но уйти на другой завод, на пристань, на прииск — то есть, на горнозаводское предприятие, остающееся, как и завод, в «уральской матрице». А не на пашню, которая вне «матрицы».
На Урале рабочие были прикованы именно к заводу, а не к его владельцу. Прикованы и крепостной зависимостью, и «божественной предназначенностью». Завод для рабочего почти всегда был «своим», а заводчик — зачастую чужаком. Его и ненавидели.
На Шайтанских заводах владелец Ширяев лютовал и дурил. Люди работали у печей в кандалах и сидели в клетках, конторские служащие за мелкой бумажкой ходили в Петербург пешком. Такой «беспредел» спустили бы Демидовым, которые построили эти заводы. Но братья Ширяевы получили заводы «в обмен» на свою сестру, выданную замуж за Демидова. И для Ефима Ширяева всё закончилось «киллером». Заводчане практически наняли разбойника Золотого Атамана, который убил заводчика при всём честном народе.
В сознании рабочих не завод был угнетателем, а заводчик, который и сам владел заводом постольку-поскольку — «посессионно». Но на заводчика можно было написать жалобу. Если его злодеяния, действительно, «взывали к небу», горное начальство ограничивало власть людоеда или вообще изгоняло его с Урала. Приструнить удавалось даже частников.
Например, в 30-х годах XIX века заводчики Всеволожские довели свои предприятия до того, что зарплату рабочим пришлось выплачивать «кожаными деньгами». Рабочие пошли к «горному генералу» Глинке. Пожевской завод братьев Всеволожских был взят в опёку. Горное начальство из своего кармана рассчиталось с работниками за мотовство хозяина.
В пределах физического мира полная свобода — это свобода перемены «матрицы». То есть, системы правил жизни. Переменить крестьянскую «матрицу» на рабочую. Или «батрацкую» на «эксплуататорскую». Или русскую на американскую. А требование свободы внутри одной «матрицы», одной системы, на самом деле означает требование справедливости — кто уж как её для себя понимает.
В вульгарном сознании свобода и справедливость сплошь и рядом подменяют друг друга. Но когда человек требует свободы, хотя не желает менять «матрицу», он требует справедливости. Поэтому на Урале все заводские бунты означали не то, что озвучивали. Свобода от крепостной зависимости не означала свободу вообще, потому что и вольный, и подневольный рабочий оставались в одной общей «уральской матрице» и всё равно подчинялись её порядку. Бунтовщики Урала на свободу и не замахивались. Как пугачёвские мятежники не замахивались на учреждение республики.
Именно пугачёвщина и выявила «уральскую матрицу». Пугачёвщина состояла из многих течений: и башкирской борьбы, и раскольничьей, и казачьей. Был и просто разбой, и просто месть. Однако была и «матричная» составляющая, когда крестьянская «матрица» пошла войной на рабочую — то есть, уральскую.
Силами одних только рабочих заводы не могли обеспечить себя рудой и углём. Потому с самого начала XVIII века государство стало «приписывать» к заводам крестьян. Их брали из окрестных сельских районов. Уральские земли неплодородны. Кормильцами горнозаводского Урала были кунгурские деревни, зауральские слободы, оренбургские станицы. Отсюда крестьян и сгоняли на заводские работы — в качестве барщины. Крестьяне ломали руду, выжигали на уголь дрова, возили продукцию, строили. И всё это — вместо того, чтобы пахать и сеять на своих полях.
Крестьянам просто некогда было растить хлеб. «Приписка» к заводам ставила крестьян на грань голодной смерти. Первый бунт не заставил себя долго ждать. Он вспыхнул в 1703 году в Кунгуре. Повстанцы осадили бревенчатый кремль и обещали «убить до смерти» воевод.
Шквалы крестьянских мятежей качали дредноут горнозаводской державы все годы его плавания — пока власть сама не затопила дредноут.
Император Пётр III своим указом отменил «приписку» крестьян к заводам. Крестьяне молились на «Петра Фёдорыча». Но Пётр III правил всего полгода, а потом во дворце в Ропше его убили братья Орловы, и на престол взошла Екатерина. Она «скопом» отменила все указы бывшего императора, в том числе и указ об упразднении «приписки». И едва «Пётр Фёдорыч» воскрес, крестьяне двинулись под его знамёна — под знамёна Пугачёва.
«Горнозаводскую» линию пугачёвщины возглавил атаман Иван Белобородов. Он был родом из деревни Медянки на Ирени — одной из демидовских «приписных» деревень. Войско Белобородова сначала громило заводы по Сылве — Уинский, Ашапский, Бымовский, Суксунский, Тисовский, Шаквинский, Сылвенский. Потом Белобородов перешёл на Чусовую. Свою ставку он поместил на Шайтанских заводах. Отсюда он планировал поход на горную столицу — на Екатеринбург. Крестьянская «матрица» готовилась раздавить заводскую.
