Карлхайнц Дешнер - Криминальная история христианства
Более всего чувствительны к критике клерикальные круги. Именно те, которые, правда, восклицают да не судите, но сами все, что им не подходит, посылают в ад, именно те, чья церковь разыгрывает из себя высшую моральную инстанцию мира, разыгрывала сотни лет и дальше будет разыгрывать, именно те крайне возмущаются, если кто-то однажды начинает их самих мерить и судить, и чем жестче, чем уничтожающе это происходит, тем они гневнее, яростнее — причем их гнев и их ярость (в отличие от наших аффектов) являются святым гневом, святой яростью или даже исступлением, «упорядоченным исступлением», естественно, согласно Вернгарду Херингу, эксперту по моральным вопросам, «чрезвычайно ценной силой для преодоления сопротивления добру, к достижению высоконапряженных, но трудно достижимых целей. Кто не способен злиться, любовь того не полнокровна (!) Так как если мы любим добро полнокровно, со всей душевно — телесной энергией, то с такой же энергией мы будем сопротивляться злу Быть христианином это не вялое спокойствие перед злом, а мужественное выступление против него при напряжении всех сил, а к ним принадлежит и сила исступления».
С пламенным возмущением против «мании осуждения» выступают именно в этих кругах, показывают себя «на учно» возмущенными, если автор (как ужасно) «прибегаем к ценностям», «историк, взятый под опеку моралистами, переходит в амплуа обвинителя», если он поддастся «искушению» «ригористично определять горизонты ожидания», если он погрузится в «тень идеалистических максималистских требований», впадет в «судебный пафос», и все это к тому же еще без заботы о «старом историческом вопросе о конкретной реализации этических требований» (Фольк, Общество Иисуса).
Разве это не гротескно, когда представитель отжившего мифологического колдовства, веры в Триединство, в ангела, черта, ад, непорочное рождение, телесное вознесение Марии, превращение воды в вино, вина в кровь хочет произвести впечатление с помощью (их) «науки»? Когда иезуит Фольк (которому тринадцатое правило его Ордена приказывает, «чтобы то, что я вижу белым, стало черным, если того требует иерархическая церковь») бахвалится «духом непредубежденной трезвости и объективности»? И разве это не вершина гротеска видеть такие фигуры еще и широко признанными самой наукой?
Но в таком случае как раз они охотно обязывают — своим отверганием ценностей, жажды судить (других), фарисейски произносимыми общими фразами, которыми украшено большинство исторических книг, — что нужно-де это и это понимать в «ситуации времени» (Демпф) позднеантичные имперское законы, к примеру, которые обращались с осужденными «еретиками» как с повстанцами, вообще тогдашнюю церковную политику императора против «еретиков» или «точно так же», как тут же охотно добавляет Демпф, «как соответствующие периоды нашей западной культуры, время примерно 1560–1648 гг., период религиозных войн» Все это и многое другое, а также время между этими периодами должно быть понято и объяснено, исходя «из духа времени» Теологические церковные историки особенно не ходят вокруг этих жестов умиротворения, умаления, преуменьшения, которые в принципе ни в коем случае не должны быть отброшены. Это необходимо понять, то есть сделать это понятным, это будет понятным и тогда, когда оно понято «исходя из духа времени», все не так уж скверно, это, так сказать, и должно было быть, история в любом случае богоугодна.
Теолог Бернард Кеттинг заявил в 1977 г в Рейнско-Вестфальской Академии наук, что сегодня де нельзя требовать от епископов константинопольского времени, «чтобы они рекомендовали императору, быть может, из чувства христианской любви равное положение всех религиозных культурных групп. Это бы означало духовный горизонт, в котором жили люди Античности, произвольно определять нашим, и наше представление о происхождении государственной власти спроецировать в IV столетие». Эти во имя исторического мышления приведенные аргументы на самом деле этого мышления совершенно недостойны, по большей части — абсурдны. Во-первых, именно языческая Античность религиозно в общем терпима. Во-вторых, именно христианские писатели II, III и начала IV столетия снова и снова и страстно требовали из «духа христианской любви» религиозной свободы. В-третьих, чего стоит «дух христианской любви» вообще, если его постоянно презирали — в IV веке так же, как столетия спустя, не в последнюю очередь и в XX (в Первой мировой войне, во Второй, во вьетнамской войне), в котором христиане едва ли жили при духовном кругозоре Античности, но наверняка все еще столь же мало в «духе христианской любви» Все это ведь не проецирование анахронических представлений. «Дух христианской любви» для власть имущих — в государстве и церкви — никогда не был нужен, им клялись только на бумаге, а в действительности отвратительно предавали. Это было истинным духом времени, и он на все времена остался одним и тем же — другое не что иное, как очковтирательство.
Однако «дух времени», апологетически столь необходимый, всякий раз совершает в голове волшебное превращение, извиняясь, обвиняя, все равно. Как будто не насмешничал еще Гете в «Фаусте».
То, что вы называете духом времени,Это в основе дух самих господ.
Если пристойно антихристианскому, весьма антиклерикальному поэту не доверяют, можно рядом поставить и св. Августина «Плохие времена, тягостные времена, так говорят люди, — пишет он — Дайте нам хорошо жить, и времена — хороши. Времена это мы, каковы мы, таковы и времена». И в другом месте Августин обвиняет не время и «дух времени», а людей, которые всю вину — подобно многим историкам сегодня — перекладывали на времена, на гнетущие времена, тяжелые времена, плачевные времена. Однако «Время никому не причиняет вред. Кто портится, так это люди, и это от людей портится оно (время) О великая боль люди портятся, людей обирают, людей угнетают. Кто? Не львы, не змеи, не скорпионы, а сами люди. В страданиях пребывают те, что портятся. Но разве не сами они это делают, если знают, что бранят?».
Августин знал, что говорил, как раз последнее предложение относится к нему самому целиком и полностью При этом я верю во вневременную raison universelle совсем не так твердо, как Вольтер Еще меньше я склонен переносить все идеи и ценностные мерки современности в отдаленное прошлое, что Монтескье по праву, хотя и преувеличивая, называет «ужаснейшим из источников заблуждения». Однако всегда, по крайней мере последние 2000 лет, разбой, убийство, эксплуатацию, войну принимали за то, чем они были и есть. Как раз христиане должны это знать. Как раз они имели пацифистски и социально сильно определенное возвещение синоптического Иисуса, у них была почти трехсотлетняя пацифистская раннехристианская и раннецерковная проповедь, у них были также страстные, в духе «любви», коммунистические обращения отцов и учителей церкви еще IV столетия Короче, был все-таки христианский мир — и во многих отношениях все-таки скверный. Так как христианство покоится на различных заповедях, например, заповеди любви к ближнему, любви к врагу, заповеди не красть, не убивать, и на здравом смысле не придерживаться ни одной из этих заповедей.
Нас часто поучают апологеты, которые все это в основе не могут отрицать, что там и тогда-то — всегда там и всегда тогда-то, где и когда это как раз подходит, маскирует какой-то исторический отрезок — люди еще не были «действительными христианами». Однако когда они были ими? Во времена отвратительных Меровингов, франкских грабительских войн, латеранского женского правления? При сожжении еретиков и ведьм, искоренении индейцев, преследовании (почти двухтысячелетием) евреев? Или в Тридцатилетнюю войну? Первую мировую? Во Вторую? Во вьетнамской войне? Когда-то они же должны быть христианами?
Во всяком случае, дух времени совсем не был всюду одним и тем же в одно и то же время.
Когда христиане проповедовали свое Евангелие, свою веру, свои догмы, когда они инфицировали все большую часть мира, было немало людей, подобно первым великим критикам христианства, Цельсию во II и Порфирию в III веках, уничтожающе критиковавшим христианство в целом и в главном остающимся правыми, что все же признают христианские теологи XX века.
Однако против христианского учения резко протеставали не только язычники. В то самое время, когда повсюду жили и умирали с верой в догму Триединства, евреи, как и мусульмане, отвергали это как не имеющую себе равных провокацию, абсурдным был для них и парадокс о человеческом воплощении Бога, эта «неправда», этот «позор», исламский философ и мистик Аль Газали (1059–1110 гг.) рассматривал противоречащие друг другу двуприродные учения монофизитов, несторианцев, ортодоксов лишь как выражение «невнятности, даже глупости и слабоумия».
Как и в мыслях, люди одного и того же времени разнились в поступках.
