Владимир Карпов - Люди долга и отваги. Книга вторая

— Твои донжуанские похождения известны. Однако как же у тебя совмещалось? Ты день за днем, ночь за ночью отправлялся к другой женщине. Девушка видела. А Титова, насколько я понимаю, в сравнении с той бакинкой…

— Да пропади она пропадом, эта Титова! Что, она мне нравилась? Коллекция мне нравилась!

— На таком фоне твои объяснения о ревности, Юра, вызовут в суде минимум улыбку. Давай честно: плыл ты один. Команда никакой девушки не заметила.

— Она плыла, Михаил Петрович… Но она раньше сошла. Она в Пензу подалась.

— И ты для коллекции переключился на Титову? И возревновал до беспамятства?

— Но бывает же иногда, Михаил Петрович… клянусь честью! Я разозлился, не соображал… Сам себя ставлю в тупик.

— Ладно. А как ты про деньги сообразил?

— У меня даже мысли не было, чтобы я у нее деньги взял. Мысли даже не было! — И плавно воздел руки, призывая небо в свидетели чистоты своих помыслов. — А если б у меня были намерения, я бы в первый день сделал.

— Отчего же не было мысли? Кошелек твой истощился.

— Даже не додумался. Даже в голову не приходило! Тем более выручка у нее маленькая, пенсионеры ехали.

— А где полагалось сдать выручку?

— В Горьком.

— Ты хорошо осведомлен.

Ладжун забеспокоился, спохватившись, что «пронес».

— Я не спрашивал, зачем мне, она просто упомянула, что в Горьком…

— Есть вопрос по вчерашнему разговору. Ты человек аккуратный, чистоплотный.

— Да.

— Вот видишь. А на ноже твоем смазка толком не стерта. Явственный запах. Закуску бы ты этим ножом резать не стал.

Возвращение к ножу очень расстроило Юрия Юрьевича. От бакинки он кое-как отделался, а нож торчал костью в горле. От ножа хотелось поскорее Михаила Петровича отвести.

— Если бы понадобилось, она бы обтерла, у нее же полотенце, салфетки.

— Но ты ведь у нее целую неделю был. Случалось вам выпивать, закусывать?

— А как же.

— При твоей наблюдательности заметил бы, что ножи в каюте есть.

— Ну… на всякий случай почему не взять? Почему нет? Хотите, Михаил Петрович, я расскажу, как все вообще получилось?

— Пожалуйста.

— Когда я там сидел и он стучал, я в таком был настроении! И тут она говорит: «На кой шут ты мне сдался?» Понимаете, как меня задело? Я ее спрашиваю: «Ты что, в уме? Что это такое?» Она мне сказала, что, мол, я за мужчина, у меня нет денег. Боже мой! Тут черт в меня вселился! И тут я ее схватил… И когда я это сделал… Да, когда я это сделал, подумал: елки-палки… и я начал искусственное дыхание ей делать. Понимаете? Мы же на полу с ней лежали. Я ее положил на кровать и искусственное дыхание делал. Мучился с полчаса, наверно. Потом так сел, и этак, и так просто сижу на столе… и ногой стукнул что-то там железное. Я потянул ящик и вижу — тут деньги. Я думал-думал: уже сделано, ей я не помогу ничем. Вы понимаете, в каком я состоянии? Думаю: ну, ревизию наведу.

— А ключ где был?

— Ключ у нее. В кармане.

— Она не прятала?

— Нет, я же свой человек, мы же туда и обратно вместе ехали. Она в моем присутствии подсчитывала и складывала выручку… сколько раз.

— А после убийства ты нашел, значит, деньги случайно.

— Совершенно случайно! Я не искал. У меня мысли не было их брать! Но когда я нашел… то смотрю и думаю: все равно уж… возьму, думаю, чего им лежать. Понимаете, как я попал?.. Но не с целью ограбления, клянусь честью! Я даже знал, что деньги еще у ней в сумочке, махнул даже рукой: ну их к чертовой матери!

— Почему? Часть ты все-таки взял, верно?

— Я не помню, чтобы из сумочки… Впрочем говоря, да. Которые были резиночкой перевязаны, в одной пачке.

— А другие почему оставил?

— Да не хотел я их брать, пропади они пропадом. Еще копаться. Я не хочу вас убеждать, Михаил Петрович, но действительно не с целью ограбления! Чтобы вы знали все-таки, понимаете?

— Не будем сейчас касаться твоих переживаний, давай по существу. Купюры были разные?

— По пятьдесят, по сто. В общем крупные.

— А мелких не было?

— Десятки были.

— Сколько же ты всего взял?

— Я прилично взял, — в тоне Ладжуна послышался отголосок давнего удовлетворения.

— Пересчитал?

— Да, на пароходе пересчитал.

— Здесь же, в каюте?

— Да. Деньги счет любят, — солидная сентенция делового человека.

— И сколько там было?

— Три тысячи пятьсот рублей.

— Немного не укладывается в моей голове. Ты пересчитывал деньги. А в каком состоянии тебя видела команда теплохода? Ты помнишь?

— В каком состоянии? Я был на палубе. Я сказал, что мне плохо и я вышел на воздух: покурю и пойду спать.

— А фактически тебе плохо не было?

— Фактически? Может, и было плохо.

— Так вот. С одной стороны, у тебя настолько трезвое сознание, настолько полное самообладание, что ты, совершив убийство, способен еще пересчитывать взятые деньги. А с другой стороны, у тебя появилась морская болезнь.

— Понимаете, все-таки неприятная это вещь — быть наедине с мертвяком. А я еще брезгливый.

— И все-таки ты считал. Три с половиной тысячи — нужно время.

— Купюры крупные в основном. Я так понял, она их где-то наменяла.

— На самом деле тебя мутило?

— Мутило.

— А как ты при этом мог?..

— Короче говоря, я хотел пересчитать… Хотя мне и было безразлично, я вам откровенно скажу. Я даже с теплохода не думал сходить. Мне было все равно, если разобраться. Если б взяли меня на теплоходе, даже не стал бы отказываться, что я, понимаете?

— Безразлично ли? Когда Титова лежала на полу, ты ее поднял, завернул в одеяло…

— Не завернул — укрыл, — укоризненно исправил Ладжун «бестактность» Михаила Петровича.

«Завернул» — значит, замаскировал. «Укрыл» — проявил некоторое уважение к покойнице, почти скорбь.

Не пытавшийся до того изображать ни раскаяние, ни сожаление об убитой женщине, только что преспокойно назвавший ее «мертвяком», Ладжун понял, что не укладывается с этой грубой откровенностью в собственную версию, будто задушил, вспылив, лихорадочно старался оживить, деньги забрал полумашинально, против воли, и вообще переживал все случившееся до дурноты. Осознав промахи, Юрий Юрьевич начал заботиться о «косметике» текстов.

И сейчас еще, много лет спустя, мы помним эти певучие, непередаваемые интонации, этот бархатный баритончик, с отвратительными подробностями повествующий о подлом преступлении.

Теперь Ладжун уже настаивал, что, «впрочем говоря», финансовые расчеты вел позже, в своей каюте, а у Титовой чувствовал себя ужасно и при встрече с капитаном едва держался на ногах. Хотя, вероятнее всего, дурно ему не было. Только-только выбравшись из окна Титовой, он придумал дурноту, чтобы объяснить, почему оказался ночью на палубе.

— Ладно, Юрий Юрьевич, вернемся немного назад. Ты положил Титову на койку и укрыл, словно спит. Но этого тебе показалось мало, и ты завесил дверь. Дальше искусно уничтожил следы: я имею в виду — зашторил окно, поднял стекло так, что снаружи невозможно открыть… Ответь, о чем эти факты говорят?

— Они говорят, вроде я хотел замести следы. Но это не так. Я просто сделал, чтобы сразу не обнаружили, если кто пройдет.

— Но тебе же было безразлично?

— Было тогда безразлично. Я действовал в ослеплении, Михаил Петрович! На моем месте каждый…

— Неубедительно, Юра. Пойми. Неубедительно. Позволь тебе сказать со всей откровенностью: ты совершил, что хотел и к чему готовился.

В фильме Дайнеко и Ладжун больше уже не появлялись вместе на экране. Последний кусок пленки пошел, к сожалению, в безнадежный брак.

Осталась лишь фонограмма. Конец ее мы и приводим в стенографической записи. Идет уже не допрос — беседа. Беседа совсем в открытую.

— Я все знаю, Михаил Петрович. Прекрасно знаю… Даже если тысячу раз напишу, что нет.

— То-то и оно. Единственный пункт, по которому можно спорить: с какой целью?

— Я буду стоять на почве ревности.

— Надо же, чтобы мотивировка была, Юра. Серьезная мотивировка. А обстоятельства все, поступки все говорят о другом.

— Я понимаю, судья задумается: куда он гнет? Если на почве ревности… кому он хочет это доказать? На почве ревности можно получить и пять, и десять лет. Однако с целью ограбления… Елки-палки… Может, сказать, что я рехнулся и тому подобное?

— Действовал ты трезво, логично. Предусмотрительно. Не пройдет…

Пауза.

— Пропади они пропадом, эти все женщины! Ненавижу! Они меня сгубили, клянусь честью!

— Ну что ты, Юра. Ты же человек неглупый.

— Глупый, такой большой дурак. Я мог сделать все это так тихо!

— Все равно когда-нибудь… сколько веревочке ни виться… Сидел бы ты здесь. Не я, так другой следователь…

Снова пауза, только чуть слышно шуршит магнитофонная лента.