Эдик Штейнберг - Материалы биографии
Перевод Элизабет Куль
ВСПОМИНАЯ ХУДОЖНИКА ЭДУАРДА ШТЕЙНБЕРГА И НАШЕ ВРЕМЯ
В 50-х, близким другом моим в Архитектурном институте был Миша Аникст (теперь Михаил или даже Майкл – талантливейший и знаменитый дизайнер книг в Лондоне, но по-прежнему, по существу, архитектор).
Тогда, давным-давно, каждым летом и зимними каникулами молодой Миша ездил отдыхать в Тарусу, где останавливался у своего друга Мики Голышева.
Таруса, находящаяся за 100-м километром от Москвы, была знаменита многими героями высокой поэзии, литературы, живописи и диссидентства. Среди друзей Мики и Миши и их родителей была семья поэта и художника Аркадия Акимовича Штейнберга и его сына Эдуарда – Эдика.
Приезжая в Москву, Миша рассказывал о Тарусе, но больше всего об Эдуарде Штейнберге, о том, как тот учится свободной живописи у своего отца и у лагерного друга отца Бориса Свешникова – замечательного графика. Миша рассказывал и о работах Оскара Рабина. Особенно мне запомнился рассказ о натюрморте с большой бутылкой водки с грязной этикеткой и надписью «ВОДКА». Еще более потрясающим был рассказ о картине с громадным несоветским непаспортом Нерабина, неродившегося и так далее. Я представлял себе университеты, или «вхутемасы», Эдуарда Штейнберга. Это все конец 50-х и 60-е годы.
Году в 1965-м мы с Мишей в Рузе познакомились с шикарным Юрой Куперманом, который привел нас на долгожданную ими выставку молодых художников Москвы на Кузнецкий Мост (внизу), где я впервые увидел картины Эдуарда Аркадьевича – Эдика Штейнберга. Это была живопись – холсты довольно большого размера (так метр двадцать на полтора метра) с густо положенным мастихином маслом самых светлых, но разных оттенков белого. Картины были и вертикальные, и лежачие, и на них были «изображены» огромные мертвые птицы. Понять, что это птицы, можно было только по подписям. Это больше напоминало абстракции. Нам с Аникстом, хорошо информированным, эти холсты чем-то напоминали француза Николя де Сталя. Штейнберг того времени понравился чрезвычайно.
Другой институтский друг Саша Великанов, знакомый тогда со всей «современной» художественно-поэтическо-артистической Москвой, году в 64-м позвал меня в гости на улицу Красина, на квартиру великого героя, художника и диссидента (собственно, уже отсидента) Москвы, эстонца Юло Соостера. Он со своей тоже лагерной женой Лидой устраивал среды или пятницы, когда приглашались гости смотреть живопись Юло и разговаривать о политических тонкостях и гадостях, пить чай и водку.
Там мы с Великановым встречаемся с группой гостей-художников, среди которых были уже известные и уважаемые мною отец и сын Штейнберги, Олег Целков, еще театральный, и Миша Гробман. Вечер был в маленькой гостиной, где Лида пыталась нас всех угощать. Аркадий Акимович и отчасти Эдик и Гробман читали вслух большой ядовито-зеленый заграничный том Мандельштама с золотым силуэтом на переплете. Кстати, на стене висел великолепный средневековый, фантастический замок-город старшего Штейнберга – подарок хозяину. Соостер сначала показывал только свои знаменитые разные «яйца» – картины. «Я художник–естественник», – говорил он про себя. Но потом все-таки стал вынимать папки с бесконечным количеством графики, сделанной незнакомыми нам тогда изографами самой разной толщины. Это было великолепно и незабываемо дадаистично и сюрреалистично. Мелькали цитаты из Макса Эрнста.
А мы с Целковым и Эдиком Штейнбергом бегали за колбасой и водкой. Продмаг был на углу Красина и Садовой. С Эдиком нам пришлось бегать даже два раза – не хватило водки. Ранней зимой он был одет в старый ватник на теплой тельняшке и кирзовые сапоги, голенища которых были завернуты отворотами, чтобы не натирало под коленями, и шапку с расхлябанными ушами. На сапогах, на отворотах, тоже болтались ушки, за которые надо натягивать сапоги. Но у Эдика ноги вместе со штанами были не толстые и болтались в голенищах. Вообще у него вид был довольно даже блатной. Это было, как я уже упомянул, году в 64-м.
Хотя выпили много и несмотря на некоторую агрессивность поэтического Гробмана, и напор, и желание Целкова показывать свои эскизы театральных костюмов, вечер закончился мирно, без драки. Все же его героями остались Юло Соостер и Лида. И я познакомился с интересующим меня Эдуардом Штейнбергом. Он выглядел хулиганом и даже, в отличие от Гробмана, не представлялся интеллектуалом.
Позже Эдуард Штейнберг с женой Галей Маневич дружили с семьей Евгения Шифферса, когда-то (в конце 60-х) тоже жившего в Тарусе, в доме родителей Мики Голышева – Н. Д. Оттена и Е. М. Голышевой.
А в 60-х годах Евгений Львович Шифферс был моим духовным отцом, и это обстоятельство снова сблизило меня с семьей Штейнберг. Жили Эдик и Галя на Пушкинской улице, рядом с Музыкальным театром. В соседнем доме жил Александр Исаевич Солженицын. И Штейнберги очень гордились этим. Я бывал несколько раз в гостях у Эдика. Больше всего меня поразило полное собрание сочинений философа Владимира Соловьева.
У Штейнбергов был спаниель, который неожиданно заболел, возможно, чумкой. Моя жена того времени Неля Логинова, знакомая с этим (наш Кафка болел чумкой), приходила к Штейнбергам делать их спаниелю уколы какого-то редкого лекарства. Мы совсем близко познакомились. Приходя к ним домой, во время разговоров-споров мне часто приходилось защищать М. М. Шварцмана от нападок на него всей группы «Сретенского бульвара». Мы спорили и даже ссорились. Их группа была очень сильна и имела наибольший успех. А Шварцман был один со своими ликами и иературами. Хотелось заступаться, хотя бы словами. Был спор о духовном в искусстве. Но мне ли было с ними спорить…
Были еще всеобщие встречи в кабаковской мастерской, на философских встречах, куда меня перестали приглашать, возможно, из-за отказа поселить у меня в квартире диссидента Марамзина. У меня были дети, и я не хотел быть «героем». У него были и другие варианты.
В общем, на какое-то время я потерял из вида Штейнбергов. Хотя на всех горкомовских выставках я видел его, теперь уже геометрическое искусство, хотя по-прежнему беловатых, разных светлых оттенков бело-серого цвета. Это были круги, квадраты, треугольники на больших холстах, и очень было близко к шифферским указаниям о знаковости искусства.
В эти годы состоялись выставки: сначала в 1974 году «бульдозерная выставка», потом две на ВДНХ, а потом и в Горкоме графиков. Эдуард Штейнберг в это время в группе Кабакова и Янкилевского. Рядом были Булатов и Васильев. В стороне «лианозовцы» во главе с Рабиным.
Очень быстро начались выставки за границей. Многие стали уезжать за границу работать и выставляться.
В какое-то время и Эдуарда Штейнберга стали выставлять в Париже.
Наступило время выставок левых, или по-нынешнему – актуальных, художников уже не в Горкоме графиков и не на квартирах, а в Третьяковке. Была выставка и Штейнберга. Эдик и Галя, торжественно одетые, были на открытии. Я пришел на то открытие хоть и не в сапогах, но в ватнике и напомнил Эдику тот вечер у Соостера на Красина.
Когда умер Евгений Львович Шифферс, наша со Штейнбергом любовь к нему перешла в нашу с Эдиком взаимную симпатию. Я стал бывать у Штейнбергов дома, у Трубной площади, на днях рождения Эдуарда и просто во время их приездов из Парижа или из Тарусы. Пили красное вино. Я любил слушать разговоры Голышева со Световым на кухне. В главной комнате блистал Роман Сеф и Ариела и Франциско Инфанте с Ноной Горюновой.
С Галей и Эдуардом Штейнбергом мы восхищались Окой, Коломной, Озерами, Тарусой. Вспоминали, как он, уезжая, хотел передать мне свою мастерскую на окраине Москвы, где-то в Измайлове или Сокольниках. А еще я не забываю, что как-то по моей просьбе Эдуард привез мне из Парижа огромный каталог выставки Франциско Пикабиа. Оказалось, две известные мне и любимые его картины и были самыми интересными в его искусстве. А все же, когда я смотрю Пикабиа, я всегда вспоминаю Эдуарда Штейнберга, последователя Малевича. Я очень хорошо помню Штейнберга разных времен, помню и люблю.
Сергей Бархин85Сентябрь–октябрь 2013 г.ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ЭДУАРДЕ ШТЕЙНБЕРГЕ
Я познакомился с Эдуардом Штейнбергом лет за пять до его смерти, году в 2007-м. Это было летом. Они жили тогда с Галиной Иосифовной Маневич в Тарусе. Я был на литургии в тарусской церкви на Воскресенской горке с родителями моей жены Натальей Андреевной Старостиной и Александром Николаевичем Дорошевичем. Там мы и встретились с Галей Маневич, которая, как оказалось, давно была летней прихожанкой этой церкви. Галя знала А. Н. Дорошевича по Бюро пропаганды советского киноискусства, где когда-то работала. Да и кроме того, у всех нас было множество общих друзей и знакомых. После богослужения Галя пригласила нас к ним зайти. Эдик нас встретил так, как если бы давно ждал нашего прихода. Был прекрасный летний день. Мы сидели на крыльце их старого дома и очень тепло разговаривали. Мой тесть представил меня Эдику как преподавателя богословского института, и тот сразу стал с большим участием устраивать мою судьбу. У него был простой и безотказный совет: он предложил мне стать, ни много ни мало, Павлом Флоренским и довольно долго играл в эту игру, забавляясь своей изобретательностью. Уже потом, познакомившись ближе, мне стало понятно, как много значили герои Серебряного века для них с Галей – они были проводниками в «золотой век» русской культуры, каковым они воспринимали XIX столетие. Впервые тогда я столкнулся с необычайной приветливостью и симпатией Эдика, которую он питал ко многим людям, часто будучи едва с ними знакомым.
