Марк Твен - Простаки за границей или Путь новых паломников

Население Иерусалима составляют мусульмане, ев­реи, греки, итальянцы, армяне, сирийцы, копты, абис­синцы, греческие католики и горсточка протестантов. Здесь, на родине христианства, эта последняя секта насчитывает всего каких-нибудь сто человек. Всевоз­можные оттенки и разновидности всех национально­стей и языков, которые здесь в ходу, слишком мно­гочисленны, чтобы говорить о них. Должно быть, среди четырнадцати тысяч душ, проживающих в Иерусалиме, найдутся представители всех наций, цветов кожи и наречий, сколько их есть на свете. Всюду отрепья, убожество, грязь и нищета — знаки и символы мусульманского владычества куда более верные, чем флаг с полумесяцем. Прокаженные, увечные, слепцы и юродивые осаждают вас на каждом шагу; они, как видно, знают лишь одно слово на одном языке — вечное и неизменное «бакшиш». Глядя на всех этих калек, уродов и больных, что толпятся у святых мест и не дают пройти в ворота, можно подумать, что время повернуло вспять и здесь с минуты на минуту ждут, чтобы ангел Господень сошел возмутить воду Вифезды[202]. Иерусалим мрачен, угрюм и безжизнен. Не хотел бы я здесь жить.

Первым делом каждый, разумеется, спешит покло­ниться гробу Господню. Он в самом городе, у запад­ных ворот. И гроб Господень и место, где был распят Христос, и вообще все места, тесно связанные с этим потрясающим событием, весьма искусно собраны все вместе, иод одну крышу — под купол Храма святого гроба Господня.

Пробившись сквозь толпу нищих и оказавшись в церкви, вы можете увидеть слева нескольких турец­ких стражей — ибо христиане разных сект, дай им во­лю, не только переругаются, но и передерутся в этом священном месте. Прямо перед вами мраморная пли­та, покрывающая камень миропомазания, на котором тело Спасителя готовили к положению во гроб. При­шлось покрыть этой плитой подлинный камень, чтобы предохранить его от разрушения: уж очень усердно паломники откалывали от него по кусочку и увозили домой. Рядом с ним круглая ограда — она окружает место, на котором стояла богородица, когда совер­шалось помазание.

Войдя в ротонду, мы остановились перед самым священным местом христианского мира — перед гро­бом Иисуса. Он стоит посреди храма, под централь­ным куполом. Над ним воздвигнута причудливой формы часовенка из желтого и белого камня. Внутри этого маленького храма лежит обломок того самого камня, который был отвален от двери гроба и на котором сидел ангел, когда туда на рассвете пришла Мария. Низко пригнувшись, мы вошли под своды, в самый склеп. Он всего шести футов на семь, и камен­ное ложе, на котором покоился Спаситель, занимает всю длину склепа и половину его ширины. Оно покры­то мраморной плитой, изрядно истертой поцелуями паломников. Теперь эта плита служит алтарем. Над нею висит с полсотни золотых и серебряных лампад, в которых постоянно поддерживается огонь, и еще множество всяких безделушек, мишуры и безвкусных украшений оскорбляют гробницу.

У каждой христианской секты (за исключением протестантов) под крышей Храма святого гроба Гос­подня есть свои особые приделы, и никто не осме­ливается переступить границы чужих владений. Уже давно и окончательно доказано, что христиане не в состоянии мирно молиться все вместе у могилы Спасителя. Сирийский придел не отличается красотой. Беднее всех придел коптов — это просто мрачная пе­щера, грубо высеченная в скалистом подножии Го­лгофы; в одной стене ее высечены две древние гроб­ницы, — как утверждают, в них погребены Никодим[203] и Иосиф из Аримафеи[204].

Проходя меж массивных контрфорсов и колонн в другую часть храма, мы набрели на группу итальян­ских монахов — с тупыми физиономиями, в черных рясах; в руках они держали свечи и что-то распевали по-латыни, разыгрывая какое-то религиозное действо вокруг белого мраморного круга, вделанного в пол. На этом самом месте воскресший Спаситель явился Марии Магдалине в образе садовника. Рядом вделан другой камень, в форме звезды, — здесь стояла в ту минуту Мария Магдалина. И вокруг этого места мона­хи тоже ходили с пением. Они священнодействуют везде и всюду — в каждом уголке просторного здания, в любое время дня и ночи. Всегда во мраке мелькают их свечи, и от этого темный старый храм выглядит еще угрюмее, чем ему надлежит, хоть он и гробница.

Нам показали то место, где Христос явился своей матери после воскресения из мертвых. Мраморная плита лежит также и там, где святая Елена, мать императора Константина, лет через триста после рас­пятия Спасителя, нашла кресты. Согласно преданию, эта замечательная находка вызвала всеобщее бурное ликование. Но оно было непродолжительно. Сам со­бой возник вопрос: на каком из этих крестов был распят Спаситель и на каких — разбойники? Терзаться сомнениями в столь важном деле, не знать точно, которому кресту надлежит поклоняться — это ужасное несчастье. Всеобщее ликование сменилось скорбью. Но разве найдется на свете хоть один служитель веры, который не сумел бы разрешить такую несложную задачу? Вскоре один из них надумал, как вернее всего узнать истину. В Иерусалиме была тяжело больна одна знатная дама. Мудрые пастыри распорядились, чтобы кресты, по одному, поднесли к ее одру. Так и сделали. Как только взгляд больной упал на первый крест, она испустила крик, который, говорят, слышен был за Дамасскими воротами и даже на горе Елеон­ской, и упала без памяти. Ее привели в чувство и под­несли второй крест. Тотчас с нею сделались страшные судороги, так что шестеро сильных мужчин с величай­шим трудом удерживали ее. Теперь уже боялись подне­сти третий крест. Может быть, это вообще не те кре­сты, может быть того, истинного креста и нет среди них? Однако, видя, что больная того гляди умрет от терзающих ее судорог, решили, что на худой конец третий крест быстрее избавит ее от мучений. И вот поднесли третий крест. И — о, чудо! — больная вско­чила с одра счастливая и сияющая, и совершенно исцеленная! Разве могли мы не уверовать в подлин­ность креста, услыхав о столь убедительном дока­зательстве? Поистине, стыдно было бы сомневаться. Ведь даже та часть Иерусалима, где это случилось, все. Еще существует. А стало быть, не остается места сомнениям.

Священнослужители пытались показать нам через небольшую сетку обломок подлинного столба бичева­ния, к которому привязан был Христос, когда его истязали. Но мы не могли разглядеть его, потому что за сеткой было темно. Впрочем, там есть палочка, которую паломник может просунуть сквозь отверстие в сетке, и тогда у него уже не остается никаких сомне­ний, что там находится подлинный столб бичевания. Было бы непростительно сомневаться, ведь он сам чувствовал, что палка уперлась в столб. Яснее нельзя было почувствовать.

Неподалеку отсюда находится ниша, в которой прежде хранили кусок подлинного креста, но теперь его там нет. Этот кусок креста открыли в шестнадца­том веке. Католическое духовенство утверждает, что давным-давно его похитили священники иной секты. Это тяжкое обвинение, но мы прекрасно знаем, что он и в самом деле был украден, ибо своими глазами видели его в нескольких итальянских и французских соборах.

Но из всех святынь нас больше всего тронул скром­ный старый меч отважного крестоносца Готфрида Бульонского — иерусалимского короля Готфрида. Во всем христианском мире не найти другого меча, кото­рый так привлекал бы сердца, — ни один меч из тех, что ржавеют в родовых замках Европы, не может вызвать столь романтических видений, раззвонить о стольких истинно рыцарских подвигах или поведать столь воинственные истории о битвах и сражениях далекого прошлого. Он будит давно уснувшие вос­поминания о священных войнах, и в воображении вста­ют одетые в кольчуги рыцари, маршируют армии, разыгрываются сражения, длятся осады. Он говорит нам о Балдуине[205] и Танкреде, о царственном Саладине и великом Ричарде Львиное Сердце. Такими вот клин­ками эти блистательные герои рыцарских романов ловко делили человека надвое, и одна половина падала в одну сторону, а другая — в другую. В те далекие времена, когда Готфрид владел этим самым мечом, он разрубил головы сотен сарацин от макушки до подбо­родка. Меч этот был заколдован духом, подвластным царю Соломону. Когда к шатру его господина при­ближалась опасность, он всякий раз ударял о щит, грозно возвещая тревогу, и повергал чуткую ночь в трепет. В часы сомнений, в тумане или во тьме Готфриду стоило вынуть меч из ножен — и он тотчас поворачивался острием в сторону врага и тем самым указывал путь и даже сам рвался из рук господина во след врагу. Как бы ни переоделся христианин, меч всегда узнает его и ни за что не тронет, и как бы ни переоделся мусульманин, меч все равно выс­кочит из ножен и поразит его насмерть. Истинность этих утверждений доказана многими преданиями, ко­торые добропорядочные католические монахи хранят в числе самых достоверных. Мне теперь уже не забыть древний меч Готфрида. Я испытал его на одном му­сульманине и рассек его пополам, как сдобную булку. Дух Граймса снизошел на меня, и будь у меня под рукой кладбище, я истребил бы всех язычников Ие­русалима. Я отер кровь с меча и вернул его свя­щеннику, — я не хотел, чтобы свежая кровь заслонила те священные алые пятна, которые однажды, шестьсот лет тому назад, проступили на сверкающей стали, предупреждая Готфрида, что еще до захода солнца он перейдет в иной мир.