Борис Шубин - История одной болезни
Настроение этого стихотворения, несомненно, навеяно не только неудачей первой попытки сватовства к Наталье Николаевне Гончаровой.
"… Никогда еще не видал я чужой земли, – с сожалением писал Александр Сергеевич в "Путешествии в Арзрум". – Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России…"
Его стремление за границу вовсе не означало, что А. С. Пушкин хотел навсегда покинуть Россию. Об этом недвусмысленно он написал 19 октября 1836 года П. Я. Чаадаеву: "…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя… но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал"
Чтобы закончить эту главу, осталось только ответить на вопрос: случайно ли Александр Сергеевич решил выдать себя за больного аневризмой?
Полагаю, что нет.
И не только потому, что болезнь эта была "Модной" и он, естественно, о ней слышал. Существенно, что Пушкин всегда мог представить доказательство имевшегося у него заболевания вен – пусть не аневризма, но "род аневризма", как он назвал его в прошении уже на имя Николая I. К прошению было приложено медицинское заключение за подписью инспектора псковской врачебной управы В. Всеволодова о том, что у Александра Сергеевича имеется "на нижних конечностях, а в особенности на правой голени, повсеместное расширение кровевозвратных жил (varicositas toticus cruris dextri)".
Аневризма считалась очень опасным заболеванием, к тому же требующим хирургического пособия. Однако оперативные вмешательства на сосудах в то время были далеко не ординарными: они выполнялись лишь единичными хирургами в университетских клиниках. Операции же на сердце не производились вовсе [12], и поэтому версию об аневризме сердца Пушкин больше не развивал.
Кроме И. Ф. Мойера, можно было бы назвать еще несколько хирургов, которые имели опыт лечения такого рода больных: профессор медико-хирургической академии И. Ф. Буш и его ученик профессор X. X. Саломон, произведший за 25 лет работы 12 операций по поводу аневризм, лейб-медик Н. Ф. Арендт, предложивший собственной конструкции "аневризматическую иглу".
Сообщения об операциях на сосудах в прошлом веке публиковались не только в медицинских журналах, но и в общей печати, как, к примеру, сегодня печатается информация о случаях пересадки сердца и других уникальных операциях. Так, в одном из номеров журнала "Отечественные записки" сообщалось, что профессор Н. Ф.
Арендт в присутствии одиннадцати "знаменитых медиков" оперировал купца Параткова, которому он "первый в свете" с успехом перевязал большую аневризму наружной подвздошной артерии. Больной был чрезмерно толстым, и операция представляла для хирурга большие технические трудности. Из специальных публикаций известно еще несколько серьезных операций Н. Ф. Арендта на кровеносных сосудах, при которых ему удалось стать, как тогда выражались, "господином случая".
Кстати, первыми, за кем бросился Данзас, когда привез раненого А. С. Пушкина домой, были Н. Ф. Арендт и X. X. Саломон.
Но несомненно, наибольшим опытом лечения аневризм в те годы обладал другой ученик и помощник Буша, хирург-виртуоз профессор И. В. Буяльский, о котором его коллега Саломон говорил: "Если бы мне пришлось подвергнуться операции аневризмы, то я во всем свете доверился бы только двоим: Astley Cooper [13] и Буяльскому".
О результатах лечения аневризм в первой половине XIX века можно получить представление По отчетам Н. И Пирогова. Зная, чего добивался он – выдающийся техник-оператор и знаток анатомии, не сложно представить Себе потолок возможностей лучших хирургов тех бремен. А результаты были весьма печальные: Из 69 операций на крупных артериях 36, т. е. более половины, окончились неудачно, большинство этих больных умерло.
К счастью, А. С. Пушкину тогда не надо было оперироваться!
Срочная необходимость в квалифицированной хирургической помощи возникнет у него через 12 лет.
6
Александра Ивановича Герцена никто не посмеет упрекнуть в отсутствии мужества. Однако он отказался принять вызов на дуэль с человеком, казнь которого была для него "нравственной необходимостью", и так объяснил свое решение: "Доказывать нелепость дуэля не стоит – в теории его никто не оправдывает… но в практике все подчиняются ему для того, чтобы доказать, черт знает кому, свою храбрость. Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца – или его почетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу…"
Во время конфликта с Г. Гервигом, приславшим вызов с требованием сатисфакции, А. И. Герцену еще не исполнилось сорока лет.
Почему Александр Сергеевич не был так же благоразумен?..
Не впервые А. С. Пушкин становился к барьеру (Еще чаще дело не доходило до обмена выстрелами, а заканчивалось миром )
Рисунки пистолета в рукописях поэта Т. Г Цявлов-ская назвала "сигналами дуэли". Она насчитала шесть таких тревожных сигналов: три – в первые годы после выхода из Лицея и три – в последние годы жизни. И припомнила около 15 "дел чести".
Случалось, поединок носил трагикомический характер. Его друг поэт Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля вызвал Пушкина на дуэль за стихотворную шутку:
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно –
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно!
Первым стрелял обиженный Кюхельбекер Когда он начал целиться, Пушкин закричал его секунданту Антону Дельвигу: "Стань на мое место, здесь безопаснее!" Пистолет дрогнул, и пуля пробила фуражку на голове Дельвига. Автор эпиграммы от выстрела отказался.
Современники неизменно отмечали мужественное поведение А. С. Пушкина на поединках.
В Кишиневе на дуэль с Зубовым он принес черешню и, словно один из героев его повести "Выстрел", пока в него целились, выбирал спелые ягоды и выплевывал косточки. Зубов, к счастью, промахнулся, а Александр Сергеевич от выстрела отказался, как поступил потом уже другой герой той же повести.
Не в обыкновении А. С. Пушкина было первым спускать курок. Это использовал Дантес: он выстрелил, не дойдя шага до барьера, отмеченного шинелью д'Аршиака.
Примеры мужественного поведения Пушкина столь многочисленны, что если их все вспоминать, то можно отклониться далеко в сторону.
Это – и его разговор с Николаем I после возвращения в Москву из ссылки, когда он не отрекся от только что казненных друзей, а сказал, что если бы 14 декабря оказался в столице, был бы с ними на Сенатской площади.
И его участие в боевом деле на Кавказе, когда, схватив пику убитого казака, он неожиданно для сопровождавших его офицеров бросился в кучу сражавшихся всадников. "Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и бурке…" – вспоминал позднее генерал Н. И. Ушаков.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
"Дуновение чумы" он испытал во время пребывания в Арзруме, где специально посетил лагерь для чумных больных.
Не менее опасна была и холера. Но "колера морбус" – этот зверь, готовый забежать в Болдино и всех перекусать, как в шутливом тоне сообщал он в 1830 году в Петербург П. А. Плетневу, не очень пугала Александра Сергеевича. И только многочисленные карантины, преградившие ему дорогу в Москву к невесте, вызывали досаду и раздражение.
"…Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту, – вспоминал близко знавший Пушкина в период его южной ссылки боевой офицер И. П. Липранди. – Не могу судить о степени его славы и поэзии, но могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нем, конечно, он был бы лицом замечательным; но, с другой стороны, едва ли к нему не подходят слова императрицы Екатерины II, сказавшей, что она "в самом младшем чине пала бы в первом лее сражении на поле славы".
Неоконченная Александром Сергеевичем "Повесть из римской жизни", в которой много философских рассуждений о смерти, обрывается на высокой ноте Горациева стиха:
"Красно и сладостно паденье за отчизну".
Поразительным документом мужества и силы духа поэта является его последнее в жизни письмо, адресованное детской писательнице А. О. Ишимовой, которую он хотел привлечь для работы в "Современнике"
Это был ответ на полученное накануне от Ишимовой приглашение побывать у нее 27 января:
