Михаил Окунь - «Грязная муза» Ивана Баркова

Михаил Окунь

«Грязная муза» Ивана Баркова

Во многих умах имя отца русской эротической поэзии Ивана Семеновича Баркова (1732–1768) связано со знаменитой поэмой «Лука Мудищев», уже века полтора кочующей по рукам в списках. Однако написал ее все же не он.

Действительно, этот триллер про обнищавшего родовитого дворянина Луку, обладавшего замечательной «семивершковой елдой», ввиду грандиозности которой ему отказывал в общении прекрасный пол, сочинил анонимный автор уже в послепушкинскую пору. Кстати, напомним: вершок равен 4,5 сантиметра. Так что куда там до великолепного Луки всем этим жалким порноактеришкам!..

О жизни Баркова известно мало (даже отчество его, по некоторым данным, Степанович). Сын священника, он двенадцати лет отроду был отдан в Александро-Невскую семинарию. Не без содействия М. В. Ломоносова стал впоследствии студентом Академического университета. Почти всю жизнь зарабатывал на хлеб при Академии – от переводчика с латинского и итальянского языков до копииста рукописей.

За вызывающее поведение Ивану Семеновичу влетало от начальства неоднократно. Из студентов университета он был исключен за то, что после кутежа с похмелья явился к ректору С. П. Крашенинникову и учинил ему «прегрубые и предосадные выговоры с угрозами». Служа затем учеником наборщика в академической типографии, частенько буйствовал сотоварищи. Из копиистов академической канцелярии Баркова исключили с формулировкой «за пьянство и неправильность».

Мог подолгу прогуливать службу, вследствие чего за ним на квартиру посылали с полицией. Подвергался телесным наказаниям, не раз был порот. А за два года до смерти Барков был окончательно уволен из Академии.

Главным объектом насмешек Баркова был маститый сочинитель Александр Петрович Сумароков (1717–1777). Он и Ломоносов постоянно оспаривали между собой звание первого поэта Российской империи, и Барков всячески играл на этих слабых струнах Александра Петровича. В связи с этим стоит привести два исторических анекдота.

«Никто не умел так сердить Сумарокова, как Барков. Сумароков очень уважал Баркова как ученого и острого критика и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришел однажды к Сумарокову: „Сумароков великий человек, Сумароков первый русский стихотворец!“ – сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: „Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты только третий". Сумароков чуть его не зарезал“.

А вот другая проделка: Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставив Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. В самом деле видит он на полу свою шляпу, и… Отгадайте с трех раз, что же было в шляпе.

Проделки Баркова отличались не только остроумием, но и дерзостью. В биографическом очерке о нем в книге «Сочинения и переводы писателя» (СПб, 1872) рассказывается следующая история:

«Раз ему академия поручила какой-то перевод, и при этом он получил довольно дорогой экземпляр того сочинения, которое следовало перевести. Спустя долгое время после многих напоминаний Барков всех уверял, что книга переводится, и, наконец, когда к нему уже начали приставать довольно серьезно, он объяснил, что книга действительно переводится из кабака в кабак, что сначала он ее заложил в одном месте, потом перевел в другое, и постоянно озабочивается, чтобы она не залеживалась подолгу в одному месте, а переводилась из одного питейного заведения в другое».

Ходили о Баркове и вообще небывалые легенды. Сочинил якобы Иван Семенович в своей родовой деревеньке Барковке неприличные стихи о Екатерине II и графе Григории Орлове. Вирши эти попали к императрице. Возмущенная Екатерина повелела доставить автора в столицу непременно в кандалах и другим в назидание предать казни.

Доставили «государственного преступника», доложили. Час был утренний, Екатерина еще нежилась в постели. Приказала: «Подать его, мерзавца, сюды, желаю видеть нарушителя приличий!» Баркова ввели в спальню царицы, откуда он выполз только через три дня, держась за стену. Но зато с графским титулом. И остался служить при дворе.

Все это, конечно, враки. Не было ни деревеньки, ни титула, ни службы при дворе. Но враки эти весьма показательны – человек стал легендой.

«Критико-биографический словарь» С. А. Венгерова характеризует Баркова следующим образом: «Подавляющее большинство того, что, написано в нецензурном роде, состоит из самого грубого кабацкого сквернословия, где вся соль заключается в том, что всякая вещь называется по имени. Пушкин понимал, что так называемая пикантность только в том и заключается, что завеса приподымается чуть-чуть. Барков же с первых слов выпаливает весь свой немногочисленный арсенал неприличных выражений и, конечно, дальше ему уже остается только повторяться. Для незнакомых с грязною музой Баркова следует прибавить, что в стихах его, лишенных всякого оттенка грации и шаловливости, нет также того почти патологического элемента, который составляет сущность произведений знаменитого маркиза де Сада. Сад услаждается разными противоестественными ситуациями и ощущениями, а Барков нигде не идет дальше самого элементарного и, если так можно выразиться, нормального порока. И вот почему мы склонны видеть в Баркове просто выражение низкой культуры того времени. Это всего-навсего кабацкий заседатель, на беду наделенный умом и стихотворным талантом. Порнография его есть прямое отражение той невоспитанности русской, которая и поныне остается одной из самых характерных черт нашей общественной жизни. Ни в одной литературе нет писателя подобного Баркову. В Европе есть порнографы в десятки раз более безнравственные и вредные, но такого сквернослова нет ни одного».

Вот так: не грациозные это стихи, не шаловливые. Описывал бы Ваня сексуальные извращения – глядишь, прошел бы по ведомству «высокой культуры», а тут – «нормальный порок» кабацкого заседателя. И все же к одной фразе прислушаться стоит: «Ни в одной литературе нет писателя, подобного Баркову».

Так называется одна из самых известных поэм Баркова. К сожалению, цитировать ее в натуральном виде не представляется возможным из-за обилия «ненормативной лексики». А если цитировать, как принято, с многоточиями, получится примерно следующее:

Приап, правитель п…, х…,Владетеле сильный над м…,Всегда ты их е… готов,Обнявшись ты лежишь с п…Твой х… есть рог единорога,Стоит бесслабно день и ночь,Не может п… отбить он прочь,Столь ревность их к нему есть многа.

И так далее. Получается комично, да и сам автор подобное не одобрил бы.

Надо заметить, что «срамные» барковские стихи не смакуются, как заурядные сальности. Его матерщина – не сквернословие, а поэзия – ироническая, пародийная, бурлескная. Она – вызов ханжеству и лицемерию.

А сюжет? В «Оде Приапу» старый заслуженный член повествует богу половой любви о своих подвигах:

Я тьмы е… п… разных лиц,Широких, узких и глубоких,Курносых ж… и толстощеких,Скотов е…, зверей и птиц.

(Вот, кстати, извращения, которых не хватало Венгерову.)

Наконец, не удовлетворяясь всем, что движется по земной поверхности, ветеран решает «в ад сойтить», чтоб «перееть там тени смертных». Что и осуществляет, но кроме теней герой сумел поиметь и перевозчика через Стикс Харона, и стража входа в Аид пса Цербера, и прочих, и прочих, – вплоть до Прозерпины, супруги властителя царства мертвых Плутона. В награду за небывалые подвиги Приап избавляет старика от болезней и омолаживает его.

Существует несколько различных версий смерти Баркова (как и положено человеку-легенде). Мол, умер он под хмельком в женских объятиях (кстати, к слабому полу Иван Семенович относился довольно цинично – и жене, и дочери посвящал рифмованную матерщину). Или скончался от побоев в публичном доме после учиненных безобразий. Или же покончил с собой, оставив записку: «Жил грешно и умер смешно».

«Во всем стиль! – проницательно и тонко, с пеной у рта воскликнет современный постмодернист. – Даже в тексте предсмертной записки». – «Какой там, к черту, стиль! – возражу я. – Он лишь плод расчетливой и хитроватой повадки. А тут человек „жил нутром“: писал, что хотел и как хотел, да поплевывал на условности своего – как, впрочем, заодно и нашего – времени».