Александр Андреев - Эсеры. Борис Савинков против Империи

Александр Андреев, Максим Андреевы

Эсеры. Борис Савинков против Империи

Вы же сами этого очень хотели!

Министр внутренних дел империи орал на подчиненных. Над огромной страной уже много лет стоял ор. Заходились и надрывались в крике большие и малые начальники, или те, кто очень хотели ими казаться. Когда у человека нет нравственного стрежня и культура ниже низшего предела, всегда хочется орать.

Министр орал потому, что жандармы и полицейские в который раз халатно отнеслись к своим служебным обязанностям. Сатрапная сволочь должна была еженедельно проверять больницы империи, в которые поступали больные легочным туберкулезом, чахоткой. Ей болели многие революционеры, быстро зарабатывая чахотку в равелинах, казематах, на каторге и в ссылке, с помощью заботливого тюремного начальства. Медицинскую помощь в империи большинству подданных оказывали никак, и бежавшие из сибирских и северных тюрем больные борцы с самодержавием могли обратиться за помощью только к знакомым врачам или в больницы больших городов. Вместе с докторами их должны были везде, всегда, опять и снова и навсегда встречать жандармы.

В этот раз министр волновался не зря, хотя и не знал об этом, а только интуитивно догадывался. В одной из столичных больниц у известного пульмонолога несколько дней проходил курс лечения от чахотки настоящий гроза империи, вместе с товарищами по оружию создавший страшную Боевую Организацию Партии социалистов-революционеров, поднявшей грозное знамя “Народной воли” и объявившей себя ее наследницей. Министр приказал разослать во все охранные отделения и жандармские управления империи розыскные листы на этого человека. Он никак не мог вспомнить настоящую фамилию этого политического преступника из тайной организации, членов которой все чаще и чаще называли эсерами. Адъютант услужливо подсказал – Гершуни. Помощник главного имперского министра внутренних дел, конечно, не знал и никогда не мог даже предположить, что совсем скоро боевики этого Гершуни прямо в лоб застрелят его высокого начальника прямо в здании знаменитого Государственного Совета Российской империи и подобные террористические акты быстро станут доброй эсеровской традицией.

Благодаря своей бесеребническо-аскетической и отчаянно-отрешенной жизни, и, конечно, благодаря забавам властей, члены исполнительного Комитета «Народной воли» в конце XIX столетия стали идеалами настоящих людей и критерием чести и достоинства у многочисленной либеральной, оппозиционной и революционной молодежи империи. Рабочие уже почти сотен фабрик и заводов, студенты десятков университетов и институтов, журналисты и литераторы уже несколько лет спрашивали друг друга – кто поднимет залитое кровью боевое знамя «Народной воли» и под ним атакует монархию? В начале ХХ столетия они дождались ответа. С новым годом и с новым веком самодержавие поздравили новые революционные партии. В империи под грозное эхо «Народной воли» в атаку на монархию пошли социалисты-революционеры, анархисты и социал-демократы. Теперь это были опасные до жути и дрожи в коленках и неустрашимые до самозабвения профессиональные революционеры, не разговаривавшие с монархией, а просто стрелявшие в нее часто и много. И имя теперь им было легион.

Во время правления Александра III с 1881 года в первую очередь начались гонения на писателей и журналистов, чье творчество и деятельность всегда оставалась почти единственной трибуной имперского общества. Полосу 80-х и 90-х годов назвали сумеречной и хмурой, как книги великого Антона Чехова «В сумерках» и «Хмурые люди». Великий Лев Толстой назвал эпоху Александра III безвременьем и заявил, что «Так жить нельзя!» он писал, почему над Москвой все время гудят гудки фабрик и заводов. У рабочих не было часов и гудки сообщали и приказывали им, как жить – в пять часов утра за заводской станок, в восемь часовой перерыв, работа до двенадцати, обед, потом работа до четырех часов вечера, затем в подвал. Так, как думал и на всю империю говорил Лев Толстой, которого называли духовным царем России, думали многие и многие подданные. Он называл самодержавие «возрастающим злом, совершаемым в организованной форме, с помощью закона, безнаказанным, и поэтому считающим себя добром», а зависимых от монархии людей «несчастными, несчастье которых не во внешних условиях, а во в них самих». Толстой писал, что у народа почти исчез инстинкт самосохранения и необходимо срочно изменить мироощущение каждого человека. Антон Чехов говорил, что надо по капле выдавливать из себя раба, и заявлял, что «одно лишь убеждение, что восьмидесятые годы не дали ни одного писателя, может послужить материалом для пяти томов», а время Александра III считал «больным». Максим Горький ставший зеркалом эпохи, сказал, что «не знает в русской истории момента более тяжелого, чем этот». Не выдержал известнейший юрист и чиновник Анатолий Кони: «Всем самовольно и совершенно бесконтрольно управляют министры, случайные люди, без заслуг в прошлом, без достоинств в настоящем. Картина не привлекательная и ничего не обещающая в будущем. Безумнейшие и подлейшие деяния, лицемерие всех и фраза, фраза, фраза. Люди новой формации получали звания сенаторов за услужливость и почтительность. Они приносили с собой крайнюю узость взглядов, буквоедство и черствость. Мне приходилось сталкиваться то с безмерным самолюбием и самомнением, то с бездушием, то с коварством, то с двуличием, то с откровенной подлостью. Мы живем в серое время. Серые лишенные оригинальности люди действуют вокруг нас и своей массой затирают выдающихся людей. Отупелые в своем своекорыстии чиновники и пустые болтуны рассуждают об углероде и кислороде, когда в окне пожар. Мы переживаем странное и страшное время. Общество вырывается из пеленок, в которых его насильственно держали многие годы, усыпляя его ум и атрофируя в нем чувство собственного достоинства. Но, вырываясь, оно хочет сразу бегать, еще не умея не только ходить, но даже стоять на ногах».

Когда вражда между монархией и миллионами подданных перешла в кровавую резню, ее суть опять и опять выразил Лев Толстой, статью которого «Не могу молчать» в 1908 году перепечатали сотни европейских и американских газет, но совсем не российских:

«Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильно, одна в Одессе.

И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год не перестающие казни, казни, казни.

Нельзя так жить. Я, по крайней мере, так жить не могу и не буду.

Я буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России, и вне ее, чтобы, одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы».

В 1910 году Анатолий Кони писал о деятельности подавлявшего первую русскую революцию председателя Кабинета министров империи Петра Столыпина: «Действия Столыпина не только беззаконны, не только компрометируют царя, но просто глупы, ввиду своих неудачных последствий. Это правительство использует одну статью закона для того, чтобы обойти другую, и создает соблазнительный пример для всех граждан государства».

В строящихся и строившихся тюрьмах умирали и умирали люди, опасные для самодержавия. Вера Фигнер писала о том, как сходил с ума в шлиссельбургских застенках один из руководителей Военной организации «Народной воли» Николай Похитонов:

«Все население тюрьмы, измученное проявлениями болезни Похитонова, скоро пришло в крайне нервное состояние. Все ждали, что вот-вот сам он сделает что-нибудь непоправимое или с ним сделают что-нибудь ужасное.

Дальнейшее пребывание Похитонова в общей тюрьме стало казаться невыносимым даже для самой жандармерии. Болезнь прогрессировала: мания величия, революционный бред, припадки буйства и стремление к самоубийству переплелись в самую острую угрожающую форму сумасшествия, когда для обуздания припадков уже нельзя было не прибегать к физической силе. Ему мучили галлюцинации, и он делал беспрестанные попытки к самоубийству, требовавшие неусыпного надзора. Он то пел псалмы, то неистово кричал и впадал в буйство, то умолял размозжить ему голову. Он перестал осмысливать окружающее, речь становилась бессвязной и состояла из бессмысленного набора слов. Положение, наконец, сделалось совершенно нестерпимым, и департамент полиции уступил и разрешил перевести в психиатрическое отделение Николаевского военного госпиталя в Петербурге.

Когда Похитонову сообщили о предстоящем отъезде, он не мог усвоить этого, хотя понял, что ему предстоит что-то хорошее, оно представлялось ему то в виде несметного количества миллиардов рублей, которые стекаются ему отовсюду; то в виде поклонения, которые воздадут ему все живущие и раньше жившие цари и короли; то в виде наступления царства божьего, о котором он все время бредил. Однажды при мысли об этом царствии он пришел в такой экстаз, что не хотел ждать и просил тотчас дать ему топор, чтобы раскроить черепа всем окружающим, тогда все сразу очутились бы в раю.