Искуство Западной Европы: Средние века. Возрождение в Италии - Лев Дмитриевич Любимов
[2 Энгельс Ф. О Франции в эпоху феодализма. - Архив Маркса и Энгельса, т. X. М., 1948, с. 280.]
Г. В. Плеханов очень ярко обрисовал сам характер и отношение к народу тогдашней правящей верхушки, состоявшей из крупных феодалов:
«Можно сказать, что война была их ремеслом, их единственным занятием. Все остальные рода деятельности они считали низкими и недостойными их звания. И вот, это-то богатое, праздное, воинственное и независимое - феодальное, как его называют, - дворянство выработало свой особый род поэзии, способный увлекать только его, а не другие классы общества. Один из таких владетелей, когда-то знаменитый' своим задором и своими песнями, говорит в одной из этих песен, что человек только и ценится по числу полученных и нанесенных им ударов (конечно, мечом, а не кулаком). „Мне нравится, - говорит он далее в той же песне, - когда люди и стада разбегаются перед скачущими воинами… еда, питье, сон - ничто так не манит меня, как вид убитых, в которых торчит пронзившее их насквозь оружие". Вы понимаете, читатели, что такого рода поэзия, такие песни могли восхищать только господ-дворян и едва ли нравились их крестьянам, тем самым „людям", которым приходилось „убегать перед скачущими воинами". Эти „люди" имели свои песни, свои сказки и предания, не возбуждающие ничего, кроме презрения в высшем классе общества…»
Феодал, «когда-то знаменитый своим задором и своими песнями», это Бертран де Брон, один из самых видных провансальских поэтов XII в., так называемых трубадуров.
Вот образчик его поэзии, с непревзойденной откровенностью воспевающей не только радость кровопролития, но и рожденную животным страхом ненависть к крепостным крестьянам (вилланам):
Мужики, что злы и грубы,
На дворянство точат зубы,
Только нищие мне любы!
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, необогретым!
Пусть мне милая солжет,
Ежели солгал я в этом…
Ведь виллан, коль укрепится,
Коль в достатке утвердится,
В злости равных не найдет,
Все разрушить он стремится.
Значит, крестьяне, вовсе не упоминавшиеся в феодальном праве, являлись для феодалов не только основой их благополучия, но и постоянной угрозой. Ведь вот что писал в послании к Реймскому архиепископу современник Бертрана де Брона аббат Этьен:
«На свете есть три крикливые вещи и четвертая, неспособная легко успокоиться, - коммуна завладевших властью мужиков, сборище спорящих женщин, стадо громко хрюкающих свиней и расходящиеся во мнениях члены капитула… Мы боремся с первою, смеемся над второю, презираем третью и терпим четвертую. Но, да избавит нас господь от первой…»
Вернемся к трубадурам.
Пафос беспощадного феодала, каким был Бертран де Брон, все же не определяет совокупности поэтического творчества трубадуров. Среди них встречались и представители мелкого рыцарства, воспевавшие вассальное служение даме сердца даже в ущерб религиозным обязанностям. Так, один из них заявлял, что благосклонный взгляд его дамы доставляет ему больше ' радости, чем забота четырехсот ангелов, «пекущихся о его спасении». Антицерковная и антифеодальная сатира проявлялась в творчестве трубадуров, в чьей среде были и простолюдины. Так что провансальская поэзия тех времен в целом выражает мироощущение опять-таки достаточно сложное и многогранное.
Вольнодумство вовсе не было чуждо людям того времени. Мы отмечали, что даже сюжеты скульптурного украшения соборов подчас смущали церковь своей вольностью. И недаром тот же Бернард Клервосский обращал внимание папы на то, что «почти во всей Галлии, в городах, деревнях и замках, не только в школах, но и на перекрестках дорог, не только образованные или зрелые, но и юные, простые и заведомо невежественные школяры рассуждают относительно святой троицы…» Значит, рассуждали повсеместно о том, во что подобало верить без рассуждения!
Ереси были тоже повсеместным явлением. В самом раннем упоминании о них, относящемся к рубежу X - XI вв., рассказывается о простом крестьянине из Шампани Летуаре, который объявил народу, что, умудренный «самим святым духом», он отверг учение католической церкви. Летуар отказался следовать всему, чему «учили пророки», разбил распятие и, главное, призвал крестьян не платить десятины, чем привлек множество народа на свою сторону. Признанный высшей церковной властью «безумным еретиком» и оставленный испугавшимися приверженцами, Летуар «бросился вниз головой в колодец».
Сто лет спустя, когда ереси стали особенно опасны для церкви, еретиком был объявлен знаменитый Абеляр, крупнейший мыслитель романской эпохи, стремившийся обосновать разумом религиозные догмы и смело опровергавший церковные авторитеты.
Равно как и мироощущение того времени, идеал красоты, вдохновлявший романское художественное творчество, отражал очень глубокие, хоть нередко и противоречивые, устремления.
* * *
Сирийский писатель XII в. Усама ибн Мункыз, знавший Франков, отзывается о них, как о людях весьма примитивной культуры. В самом деле, разве в тогдашней Европе могло быть понято, например, изречение, широко распространенное в арабском мире: «Чернила ученого столь же достойны уважения, как кровь мученика»?
Неотесанные воины феодальной Европы, рыцари-крестоносцы в пернатых шлемах, захватившие в 1204 г. Константинополь (при осаде которого сгорело больше домов, чем имелось тогда в трех крупнейших городах французского королевства), осквернили насилием и грабежом горделивую Византию (как известно, не признававшую папской власти). То были в глазах ее поверженных сынов не благородные паладины с именем возлюбленной дамы на щите и на устах, а разнузданные и беспощадные дикари, в топоте своих тяжелых коней не только давившие живого и мертвого, но и громившие великое наследие Эллады и Рима.
Романский стиль подчас наделяли такими эпитетами, как «простонародный» и даже «мужицкий». Конечно, в сравнении с арабской архитектурой, столь же ярко затейливой и тонко продуманной, как и «Сказки тысячи и одной ночи», или же с утонченным, гениально изысканным в своей одухотворенности и роскоши искусством Византии, романский художественный стиль может показаться несколько примитивным, упрощенно-лапидарным. И все же именно этим стилем средневековая Европа впервые сказала подлинно свое слово в искусстве. Слово веское и неповторимо своеобразное по своей выразительной силе.
Перед лицом арабского мира и уже близкой к закату Византии Европа утверждала свою историческую самобытность и в то же время органическую преемственность художественного наследия античности. Как мы увидим, такая преемственность несомненна, хотя изобразительное начало и приняло в романском искусстве особую форму, во многом рожденную только воображением и, значит, весьма отличную от реальности, как ее понимал Витрувий и даже (в своих мечтах) какой-нибудь мастер каролингской эпохи.
* * *
Будь то в большом городе или в городке, церковь как бы служила увенчанием всей средневековой жизни. Часто то было видное издали единственное крупное каменное строение во всей округе, крепкая и величавая архитектура которого победно возвышалась над
