Уильям Моррис - Искусство и жизнь
В середине XIV века над Европой навис мистический ужас Черной смерти (подобный же ужас, видимо, подстерегает и современный мир). Вместе с этим на людей обрушилась не менее мистическая чума коммерческой и бюрократической системы. Это несчастье явилось поворотным пунктом средних веков. Вновь назревало великое преобразование.
Искусство сделало все возможное, чтобы отметить рождение и первые шаги возникающих перемен. В годы, которые последовали сразу за Великой Чумой, готическая архитектура начала изменять свою сущность: восторженность стиля и щедрое богатство красоты, которые она источала в зените своего расцвета, стали истощаться. В некоторых странах, например в Англии, она утрачивала свой ясно очерченный облик и иногда даже становилась довольно-таки банальной. В других странах, например во Франции, архитектура лишалась гармонии, зрелости и чистоты линий. Но еще на протяжении долгого времени она сохраняла жизненность и энергию и даже обнаружила еще большую, чем прежде, способность приноровиться к потребностям развивающегося общества. К тому же перемена стиля повредила не всем видам искусства, — в частности, фламандское ремесло гобелена и английская резьба по дереву в течение многих последующих лет характеризовались скорее новыми достижениями, чем упадком мастерства.
Наконец, к концу XV века великая перемена стала совершенно очевидна. Но мы должны помнить, что речь идет не о поверхностном изменении формы, а о переменах в мире самого духа, неизбежно затрагивающих каждую форму. Эти перемены несколько хвастливо, а что касается искусств, то и просто неверно, мы назвали Возрождением. Но посмотрим, что оно означает.
Общество готовилось полностью изменить свою структуру: средневековое общество статуса находилось в процессе перехода в современное общество договора. Возникали новые классы, которые могли бы удовлетворить новую систему производства — самую основу этого общества. Наряду с возрождением бюрократии снова развернулась политическая жизнь. На политическую арену явились новые нации, отличавшиеся от наций исторических, и это соответствовало интересам бюрократического слоя, необходимого для новой системы. В то же время начала создаваться новая религия, которая бы могла подойти для навой философии жизни. Короче говоря, зарождалась эпоха коммерции.
Думают, что все эти перемены стали для мира источником нищеты и деградации еще в то время, что они все еще и теперь продолжают вызывать нищету и деградацию и что поэтому эта система непременно должна уступить место лучшей системе. И все же мы должны признать, что эта перемена сыграла и благотворную роль: наряду с принесенными ею анархией и безобразием она явилась необходимым орудием развития свободомыслия и способностей человека подчинять природу своим материальным потребностям. Эта великая, перемена, думается, была необходима и неизбежна, и она принесла с собою подлинное возрождение торговли, науки и политики. С этой точки зрения она была обращена не назад, а вперед. В прошлом не было ничего подобного, в ее основании не было окостеневшего образца. Наставник ее — не каприз, а необходимость.
Но странно, что к этому живому телу социального, политического, религиозного и научного Возрождения оказался привязан труп былого искусства. Во всех других отношениях Возрождение побуждало людей искать тех или иных перемен, в хорошую или дурную сторону. В мире же искусства оно с неумолимым педантизмом учителя заставляло людей оглядываться назад — мимо тех времен, когда жили «прославленные мужи и предки, породившие нас»{12}, и через их голову — на искусство, которое умерло еще тысячу лет назад. До этих пор прошлое было прошлым, для настоящего в нем не было ничего живого, в том числе и для людей настоящего. С этой же поры прошлое стало нашим настоящим, и голая стена этого мертвого прошлого должна была отгородить от нас будущее. Ныне есть на свете много художников, которые не могут по достоинству оценить всю гнусность и чудовищность этой перемены, понять, насколько тесно она связана с викторианской архитектурой кирпичной коробки и шиферного колпака, насколько она нас отупляет. Вы вправе опросить, каким образом могли так измениться народные представления о красоте. Хорошо, но разве это изменились представления о красоте? Разве не произошло так, что красота, пусть и бессознательно, перестала быть целью, к которой бы стремились люди того времени?
Некогда я был в недоумении, созерцая один из так называемых шедевров Возрождения — возвращенного к жизни классического стиля, — речь идет о таком сооружении, как собор св. Павла в Лондоне{13}. Мне было трудно настроиться на такой лад, чтобы воспринять это сооружение как нечто равносильное даже самому недавнему и худшему готическому зданию. Подобный вкус напоминает вкус человека, который пожелал бы, чтобы его возлюбленная облысела. Но теперь я знаю, что это не зависело от тех, кто жил в ту пору и умел наслаждаться красотой. Если бы вся эта перемена была обусловлена тягой к красоте, ее вообще нельзя было бы объяснить. Но дело было вовсе не в этом. В ранние дни Ренессанса жили художники, наделенные огромными достоинствами, но эти великие люди, слава которых, заметьте, обязана произведениям живописи и скульптуры, созданным их сугубо индивидуальными усилиями, в действительности были рождены периодом наибольшего процветания — готическим периодом. Это было в полную меру доказано последующим развитием Возрождения, которое произвело на свет всего лишь безжизненное, хоть и более или менее благовидное, искусство. Было несколько действительно великих художников, но художники уже тогда не были просто мастерами, потому что люди перестали быть художниками: мастера искусства превратились в педантов. Соборы св. Петра в Риме и св. Павла в Лондоне строились не из соображений красоты или удобства. Они строились не для того, чтобы стать домом для горожан, приходящих сюда в состоянии душевной сосредоточенности, в состоянии величайшего горя или надежды, а строились они в духе приличия и благопристойности. И потому эти соборы несут на себе печать культуры и знания тех времен и тех людей, которые, одни только, по понятиям их невежественных строителей, не были невежественными варварами. Они строились для того, чтобы стать обителью респектабельного и утратившего энтузиазм духовенства. Строители этих соборов не стремились ни к красоте, ни к романтике. Но иначе это и не могло быть, ибо красота архитектурного искусства — это плод сложного и разумного сотрудничества большой группы людей, тружеников. Но к тому времени, когда Возрождение из водимого за ручку ребенка превратилось в энергичного шалуна, таких тружеников уже более не существовало. К этому времени Европа начала превращать армию ремесленников-художников, создававших красоту ее городов, ее церкви, помещичьи усадьбы и коттеджи, в громадное множество человекоподобных машин, которые едва ли могли надеяться заработать даже на самое скромное пропитание, если бы задумывались над тем, что именно они делают. Этих людей не просили думать, им не платили, чтобы они могли думать, им не разрешалось думать. В наше время это изобретение доведено до предела, и оно должно вскоре уступить место чему-то новому. И это хорошо, ибо, пока распространено это новшество, нам не нужно морочить себе голову архитектурой: она, как выражение нашей жизни, то есть как нечто подлинное, для нас просто недостижима.
Но в данный момент я не намерен говорить о прямых средствах борьбы с ужасными последствиями Возрождения. Я могу только сказать, что следовало бы сделать, если бы у вас были возможности. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли одно: из нашего краткого обзора истории искусств следует, что сегодня имеется лишь один стиль архитектуры, на котором можно возводить настоящее живое искусство, свободное и способное приспосабливаться к изменяющимся условиям социальной жизни, климата и прочего, и стиль этот представлен готической архитектурой. Большая часть того, что мы ныне называем архитектурой, — всего-навсего имитация другой имитации, плод исполненной унылой респектабельности традиции или глупой прихоти, лишенной корней и внутреннего развития.
Вот пример столь распространенного в нашем искусстве консервативного педантизма. Древнегреческий храм с колоннадой некогда был сооружением, имевшим вполне определенное назначение, — колоннада была священной оградой, окружавшей святыню. Людям тех времен такие храмы были нужны, и, неся на себе печать людских склонностей, сооружения в климатических условиях Греции, естественно, принимали форму греческого храма. Но нужны ли нам сейчас такие сооружения? Если да, то я хотел бы знать, для чего. И если мы притворяемся, будто они нам нужны, и навязываем современному городу здания в виде греческих храмов, то тем самым получается нелепость и уродство, в чем легко, в частности, убедиться, если окинуть взором заливы Эдинбурга. На наших островах нужны дома с крышей и стенами, в которых прорублены окна, а греческий храм не может заменить такие дома.
