Татьяна Маврина - Цвет ликующий
В Боблове немыслимые заросли всякого бурьяна, с какими-то особыми красивыми голубыми цветами, очень жгучими, если их сорвать. Дикие крупные яблоки и очень крупная вкусная черемуха. Изрешеченная временем обширная рига-сарай. Бобловская седая березовая роща. И скачут кони…
На переднем мысленно видишь молодого Блока. Рисовать же этого я не стала, потому что в иллюстрациях (если вообще они могут быть) к лирическим стихам не требуется повторения слов, они должны лишь как-то следовать за стихами.
Блока я видела в мае 21-го года в Политехническом музее на вечере. В передних рядах сидели разодетые в вечерние платья дамы. Весь амфитеатром построенный зал был полон. Мы, вхутемасовцы, прорвались, конечно, без билетов, толпой, и стояли в проходе около эстрады.
Вот вышел Блок — любимый, обожаемый поэт моей юности. Вот — тишина в зале, и голос с «того света». И сам он, больной, уже был нездешним. Никто не кашлял, не чихал. Слова падали медленными каплями в тишину зала. Видно было, что ему говорить трудно, а нам слушать надо… и он читал. Худой, окаменелый. Но после этого вечера по-другому его стихи я и читать не могу, и слушать чье-либо чтение по-другому тягостно.
Только так — медленно, негромко, с оттяжкой конца строчки, последней буквы в строчке (если она гласная), монотонно, без точек и запятых, без концовки-закрепки… Последнее слово падало в бездонную пропасть памяти тех, кто его слушал.
Откуда Блок взял голос и ритмы для чтения своих стихов? Наверное, из былинных напевов, из народных причитов, заговоров, где каждое слово весит много. Этим поэт как бы зашифровывал свои страстные слова о звездах, любви и жизни.
Голос его живет вместе со стихами во мне до сих пор, а весь его зримый, шахматовский мир я расположила по схеме, продиктованной самим поэтом в конце второй главы чернового варианта поэмы «Возмездие»:
Пропадая на целые дни — до заката, оночерчивает всё бо́льшие и бо́льшие кругивокруг родной усадьбы.
И я назвала «Большим кругом» длинный путь по речке Лутосне (начиная от Блоковского камня), через Рогачево, по синей от свежего асфальта дороге через четыре моста.
Речка-невеличка, долина ее на редкость живописна. Рука не устает рисовать все подряд — горизонты, изгибы полей, тропок, все, что увидишь вблизи и вдали. Вот проскакал зайчик, стоит у дороги чибис и обсыхает на солнце. Машины он не боится, как не боятся ее и журавли, которых нам удалось поднять из болота лишь охотничьим особым криком водителя машины.
Речка вьется с причудами, то теряется, то разливается. Гремучий ручей! По звуку, почти весеннему (ехали после дождя), мы его и нашли, остановились и потеряли себя в его зарослях, в журчании коричневой воды, в белых облаках, вертикально стоящих над кустами. Оказывается, мало «найти себя», интереснее «потерять себя».
В густой траве пропадешь с головой…Погружался я в море клевера…
У Зубовской фабрики, куда часто ездили Блок и Любовь Дмитриевна, речка Лутосня широкая, обросла большими ветлами, и мост через нее каменный. Мужики с яркими пластмассовыми тазами идут в баню и из бани. Мокрыми сосульками на лице и шее висят их расчесанные волосы.
Второй большой мост. А шоссе такое густо-синее, что делит пейзажи кругом, как ножом. По бокам цветут акации, сирень, сизые елки с обрезанными верхушками. Наперегонки вылезают из густой травы купавки, синие столбики, раковые шейки, герань, лютики, сурепка большими букетами. «Пора цветенья началась»… Дорога манит.
«…И всегда тропинка или дорога — главное, среднее, спереди и сзади, оставленное и манящее в гору и под гору. Тут особенные мысли… Тут — я у себя».
Особенно по душе мне последние слова: «Тут — я у себя».
Дороги и тропки я люблю, даже слишком, от жадности.
Третий мост в Заовражье. Речка уходит из холмов и долов в торфяные ровные поля, незаметно впадает в реку Сестру (что течет из озера Сенеж), у Усть-Пристани, Пустыни (где до сих пор еще стоит церковка XVI века) сливается с рекой Яхромой, а потом у Дубны — Волга.
Вот я и встретилась с Блоком географически. На Волге я выросла.
Ровные горизонты. Игра линий лишь у речек и деревень.
Верхом сюда Блок, конечно, мог приезжать, соблазняясь «степью», «Куликовым полем».
Очень большая разница в пейзажах. То холмистые дали, извивы полей и тропок, то ровные дороги. Пойма Волги, где может «река раскинуться и течь, грустить лениво».
А синяя дорога ведет дальше, к Рогачеву, около Покровского поворот на Боблово, к Менделееву, в другую сторону — монастырь.
Залег здесь камень бел-горючий,Растет у ног плакун-трава…
Бел-горюч камень в данном случае — монастырь Николо-Пешношский под Рогачевом, монастырь из белого камня. Тут плакун-трава растет в изобилии и только в этих местах всей шахматовской округи.
Рогачево после Михалева, Трехденева. Рогачево — столица грачей, так их там много, ходят по улицам вместо голубей.
Городок? Поселок? Почти нетронутые захолустные фигурные фасады, чердаки. Уютная площадь и величественный купеческий, может нелепый, собор в середине… и речка Дурочка.
Туча, касаясь своим краем горизонта, шла за нами, большая, сизая, а по краям — золотистые кудри облаков. Ливень. Радуга. Мы поворачиваем на Новоселки.
…Аладьино с широкой зеленой улицей между рядами домиков самых разных стилей. Ниже по косогору речки Лутосни — Демьяново, Костюнино. И везде голубые дали, ячменные поля — в прошлом году, этим летом — пшеница.
— А, вы Блока знаете! — сказал нам тракторист. — Внук Бекетова здесь не ездил к своей невесте в Боблово, наши деревни были вольные, Драчливые. Ездил он через Новоселки — так мне бабка рассказывала.
Верно ли, нет ли, но интересно то, что местное население уже вошло в круг людей, знающих Блока.
Спускаемся ниже. Четвертый мост через Лутосню у Тараканова, на дорожном знаке — олень. Большой круг объехали. Завернули к шахматовскому бугру.
Старый дом глянет в сердце мое…И овраг, и бурьян,И в бурьяне — колючий шиповник…
Сейчас, когда не тронуты дикие места около Блоковского камня, достаточно просто пройти по оврагу, по скосу луга, где жил когда-то поэт, чтобы понять всю особенность этого места.
«У нас дожди, солнце иногда выглянет, все страшно зелено, глухо и свободно, „как в первый день созданья“!..»
Сегодня здесь все играет от клубящегося неба. Все налито цветом, густым и ярким, с черными зубцами елок. «Здесь никто не щадит красок…»
Москва. Сорок сороков [26]
В 1921 году все наше семейство собралось в Москве. Преодолев длинный путь в теплушке, мы приехали из сорокаградусного сарапульского мороза в мокрую Москву. Маму, переболевшую тифом, с бритой головой, в кенгуровой ротонде отправили вместе с вещами на машине, а мы пошли пешком к знаменитой Сухаревой башне, возле которой нам отныне предстояло жить. Подойдя, мы остановились, остолбенев от восторга, и стали ее разглядывать.
Еще в Нижнем Новгороде читала у Грабаря про то, что второй этаж Петр I пристроил потом, для «земского приказа», большой аптеки и питейного заведения. И часы установили на башне — со звоном.
А двоюродная сестра, староверка, говорила другое: «жил де тут чернокнижник Брюс и творил свои дела. Он даже „Голубиную книгу“ — свод житейских мудростей и колдовских приемов — замуровал в стенах башни». Этот рассказ ближе к облику, стилю башни. Не простая она стоит одиноко на широкой площади, где мы теперь будем жить у отца в доме № 6. Пожалуй, родились мы под счастливой звездой. Такая торжественная (иначе не назовешь) получилась встреча с Москвой! Жить, наверное, будет интересно?
В этом доме на Малой Сухаревской площади я прожила 40 лет и не видела, как башня-ворота исчезла бесследно. Вопрос староверки — куда девалась «Голубиная книга» — остался без ответа.
В 1929 году я окончила ВХУТЕМАС, стала художником. Писала на холстах, масляными красками: пейзажи, модели, натюрморты. Увлеклась импрессионистами, на картинах которых я училась в двух чудесных галереях Москвы: Щукинской и Морозовской. На хлеб зарабатывала в детских издательствах.
1941 год! Война изменила жизнь. Темой стала улица. На последнем холсте написала голубые воротники матросов с девицами на танцплощадке в ЦДКА. Писать маслом дальше уже не смогла: некогда, не на чем и нечем, перешла на карандашные рисунки в блокноте.
Я нашла свою новую тему не сразу. Как-то раз, проезжая по Сретенке, из окна автобуса я разглядела церковь XVII века, спрятавшуюся среди домов и заборов. Ее шатровая колокольня стояла прямо на улице. В Пасхальные дни на ее колоколах виртуоз-звонарь (говорили, что это был брат профессора консерватории А. Ф. Гедике) наигрывал «Сердце красавицы». Колокольни уже не было, да и церковь могла погибнуть от бомбежек. Чем я могу помочь красоте? Надо скорее зарисовать все, что сохранилось в Москве, подумала я, пусть хоть на бумаге останется. Не подвела меня Сухарева башня, сказала, куда смотреть. Я стала чуть не каждый день ходить по Москве и потихоньку рисовать.
