Александра Амшинская - Тропинин
Что же послужило причиной перерыва его так успешно начатых занятий?
Возможно, успех незрелого ученика, восторженные голоса доброжелателей, предсказывавших Тропинину свободу и славу, подействовали раздражающе на его учителя, которому собственный успех давался лишь очень большим творческим напряжением. При таких обстоятельствах Щукин мог обратиться к Моркову с предложением забрать своего крепостного. Кроме предположения самого Тропинина, никаких документальных подтверждений этого недоброжелательного поступка Щукина мы не имеем. Вместе с тем известно, что отозванию Тропинина из Академии предшествовала история с другим крепостным Моркова — Прокопием Данилевским, которая могла косвенно повлиять на судьбу Тропинина и ускорить его отозвание из Петербурга. Данилевский учился в Петербургской медицинской академии. Морков вспомнил о нем, когда в 1804 году отправлялся с семьей в свое южное поместье. Крепостной лекарь мог ему там пригодиться. И тут неожиданно для себя он встретил сильное сопротивление как самого Данилевского, занятого в то время серьезной научной работой, так и профессоров Медицинской академии, осаждавших графа просьбами освободить талантливого крепостного, уже ставшего незаурядным ученым.
Морков принадлежал к тому типу упрямых людей, упорство которых возрастает при малейшем сопротивлении их воле. Не слушая никаких доводов, он забрал лекаря из Академии, в наказание за строптивость одел его в крестьянское платье, вменив в обязанность лечить скотину и крепостных.
В сентябре 1804 года и Тропинин получил от Моркова предписание оставить Академию художеств и немедленно ехать в Подолье, где находились новые земли братьев Ираклия и Аркадия Морковых.
III ПОДОЛЬЕ
Художнику предстояло пересечь всю европейскую часть России и Украину с севера на юг. Подолье расположено между двумя возвышенностями — Бессарабской и Волыно-Подольской, между реками Днестром и Южным Бугом.
Земли, пожалованные некогда Екатериной II братьям Морковым, находились в живописнейшем месте Подолья, вблизи впадения в Днестр реки Лядовы, в окрестностях города Могилева-Подольского. К городу ведет дорога, зигзагообразно поднимающаяся по крутому склону. Вид города открывается неожиданно, сразу за перевалом. Он лежит в огромной каменной чаше, которую образует расступившееся ущелье Днестра. Чаша заполнена пышно разросшимися садами и виноградниками, лишь кое-где оставляющими обнаженный массив скал. По дну чаши, разрезая ее пополам, течет Днестр. Могилев едва ли не самый солнечный город в нашей стране. Климат его близок к климату южноитальянских городов.
Однако дорогой ценой заплатил город за это обилие солнца. Могилев на протяжении своей истории буквально истекал кровью. Он был одним из главных опорных пунктов для казаков в их борьбе с завоевателями. Подолье — окраинная часть древней Киевской Руси — было цветущим, плодороднейшим краем, который из года в год раздирался полчищами поработителей, сперва татар, затем турок и, наконец, поляков. Несмотря на многовековые страдания под игом захватчиков, народ мечтал о соединении с Россией, связывал с ней понятие о свободе и счастье. И во имя этого соединения проявлялись чудеса храбрости и самоотверженности. В центре борьбы был Могилев. Турки и поляки попеременно совершали набеги на город, грабили его, жгли, избивали население и, добиваясь богатого выкупа, уходили, оставляя его своим врагам. Когда победа оставалась за казацкой вольницей, в дело вступали русские войска. Под видом отстаивания прав православных они входили в город и предавали казацких главарей полякам на мученическую смерть. Именно так закончилось одно из последних крупных народных движений, носившее название «калиевщины».
Все это происходило здесь же, близ Могилева, без малого пятьдесят лет до приезда Василия Андреевича Тропинина и было свежо в памяти народа. В результате слово «москаль», произносимое раньше народом с надеждой и любовью — «придут москали, и холоп станет паном, а пан холопом», — превратилось в символ злой, вероломной силы.
Тропинин попал на Украину как раз в то время, когда осуществлялся очередной трагический акт истории украинского народа.
После подавления восстания Тадеуша Костюшки и третьего раздела Польши тысячи десятин земли и десятки тысяч крепостных, конфискованных у мятежных поляков, были розданы русским помещикам. При Павле I права поляков были до некоторой степени восстановлены, земли частично были возвращены польской шляхте. В руках поляков был оставлен весь чиновничий аппарат местного самоуправления, суд и делопроизводство. Да и русские помещики нередко все дела по ведению хозяйства в своих поместьях передавали управляющим-полякам. А те везде, где можно, вымещали на крепостных обиды и недовольство своим положением. Дела же о зверствах управляющих и помещиков поступали на рассмотрение в Дворянское собрание. И всякая такая жалоба расценивалась как мятеж, бунт, неповиновение. Крестьяне, заявлявшие о действиях шляхты, направленных против русского народа, отдавались на произвол той же шляхты. Стоны истязаемых крепостных слышались повсеместно в этой «обетованной» стране.
Как и все художники того времени, Тропинин мечтал об Италии, где можно было бы всецело отдаться искусству, душой слиться с величайшими художниками мира, окунуться в среду творцов, стекающихся в Рим из всех стран. Вместо этого Тропинин ехал в Подолье, и горькой иронией должно было звучать для него даваемое этому краю праздными путешественниками название «русская Италия». Для Тропинина эта «Италия» оборачивалась возвратом в рабское состояние, необходимостью прислуживать за столом, печь пирожное, быть лакеем и от случая к случаю, повинуясь господской воле, браться за кисть, чтобы сегодня расписывать дверцы кареты, завтра красить колодец, а потом вдруг исполнять самое ответственное с точки зрения искусства того времени задание — писать образа для церкви.
В доме Моркова царили порядки и взгляды, сложившиеся в екатерининскую эпоху. Либеральные идеи сюда не проникали, а понятия о человеколюбии и своем долге, модные при Екатерине, легко согласовывались с нещадной эксплуатацией крестьян, с жестокими наказаниями дворовых за малейшую провинность. Так, известно, что позднее уже ставший доверенным графа и управляющим его делами Тропинин за свой счет чинил сломавшийся в дороге экипаж, чтобы не рассердить барина просьбой о деньгах. Ко времени приезда в Подолье Тропинин уже хорошо знал характер своего господина и умел избегать его гнева, быстро и безоговорочно выполняя приказания.
Исследователь украинского периода творчества Тропинина, старожил Подолья А. Рогозинский, черпавший свои сведения от младших Морковых, в 1913 году писал, что «возвращенный в дом графа Тропинин занял место среднее между поваром-кондитером и личным лакеем графа Моркова. И если бы Тропинин проявил хотя бы малейшее стремление к независимости своего положения и таланта, после того когда талант получил правильное, хотя и незаконченное воспитание, то он рисковал бы потерять окончательно всякую возможность заниматься живописью» [14]. Однако одно обстоятельство изменило жизнь и положение крепостного художника. По приказу своего господина Тропинин вынужден был стать архитектором и строить церковь в принадлежащем Моркову большом селе Кукавке.
Церковь в селе Кукавке, которое Морков рассчитывал сделать местом своего постоянного пребывания (до 1818 года семья графа жила в соседнем поместье — Шалвиевке), была построена ранее господского дома. И это не случайно. Дело в том, что находящийся в порабощении у завоевателей народ Подолья сохранил свой язык и православную веру. Русское правительство неоднократно обращалось к Польше с требованиями не ущемлять права православного населения, тем не менее религиозное гонение долгие годы продолжалось. И народ едва ли не больше всего страдал от духовенства, которое вынуждало его полностью или частично принимать католичество. Объединение с Россией не принесло народу подлинного освобождения, зато тем более подчеркивалось «освободителями» дарование населению свободы православного вероисповедания. В этом отношении строительство православной церкви в Кукавке (на месте ранее сгоревшей) и явилось актом благодеяния со стороны Моркова своим новым вассалам.
Эта церковь, когда-то возвышавшаяся над окрестностью своей нарядной ротондой, теперь почти не видна, закрытая густыми кронами деревьев. Разрушенная в конце XIX века ротонда заменена простым куполом, каменные фигуры святых, стоявшие когда-то по краям крыши, перебрались в музей, торжественный портал в ограде разрушен. Но, странное дело, разрушения, уничтожившие внешнее декоративное убранство церкви, типичное для украинской и западной церковной архитектуры, выявили ее конструктивную основу. И в своем теперешнем виде церковь представилась нам чем-то очень родным и знакомым: монолит ее, трактованный как пластический объем, с подчеркнутым значением стен, сверкающих своей белизной, узкие прорези редко расположенных окон без наличников, но с характерными косыми откосами, обнаруживающими толщу каменного массива, сближают кукавскую церковь с русскими церковными постройками. Невольно приходят на память белокаменные массивы Великого Новгорода. И это, наверное, закономерно. Потому что в течение всей жизни Тропинина на Украине не прерывалась его связь с русской культурой, он не переставал быть русским художником.
