Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
Он прямо и мужественно говорит все, что думает о произведениях друзей, не смягчая упреков, ежели они заслуженны, не боясь обидеть, зная, что на него не обидятся всерьез и надолго. Таковы, например, его отношения с Вяземским.
Но и как искренне радуется он каждому успеху собратьев-писателей, с каким восторгом откликается на эти удачи, щедро оценивая их часто выше собственных.
Дельвигу в 1821 году он пишет: "Ты все тот же - талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебряные четвертаки. Напиши поэму славную... Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая - твой истинный удел - умертви в себе ветхого человека - не убивай вдохновенного поэта".
Вяземскому - в 1822 году: "Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова - если впредь зашагает, как шагал до сих пор, - ведь 23 года счастливцу!"
Дельвигу - в 1823 году: "На днях попались мне твои прелестные сонеты прочел их с жадностью, восхищением и благодарностию за вдохновенное воспоминание дружбы нашей. Разделяю твои надежды на Языкова и давнюю любовь к непорочной музе Баратынского. Жду и не дождусь появления в свет ваших стихов; только их получу, заколю агнца, восхвалю господа - и украшу цветами свой шалаш..."
Бестужеву - в 1824 году, благодаря. за присланные стихи и прозу:
"Ты - все ты: то есть мил, жив, умен. Баратынский - прелесть и чудо, "Признание" - совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий... Рылеева "Войнаровский" несравненно лучше всех его "Дум", слог его возмужал и становится истинно-повествовательным, чего у нас почти еще нет. Дельвиг - молодец. Я буду ему писать. Готов христосоваться с тобой стихами..."
Бестужеву - в 1825 году: "Откуда ты взял, что я льщу Рылееву?
мнение свое о его "Думах" я сказал вслух и ясно; о поэмах его также.
Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своею дорогою. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай - да черт его знал. Жду с нетерпением "Войнаровского" и перешлю ему все свои замечания. Ради Христа! чтоб он писал - да более, более!"
В то же время самому Рылееву в лицо он не стесняется говорить суровую правду: "Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы "Петра в Острогожске" чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест... Описание места действия, речь героя и нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен..."
Подлинный талант - не только не кичлив, но щедр и добр, это пламень, который опаляет, возле которого светло и тепло. Таков был гений Пушкина. Как трогательно стремился он помочь всякому начинающему поэту, писателю, поддержать новичка похвалой - часто даже не заслуженной. Он считал своим долгом "подталкивать" начинающих.
Так он горячо поддержал намерение "кавалерист-девицы" Дуровой написать мемуары и брался сам их редактировать. Он сердечно приветствовал Алексея Кольцова. Он помог Гоголю увериться, утвердиться в своем таланте и призвании и щедро дарил ему замыслы и сюжеты некоторых произведений ("Ревизор", "Мертвые души").
Он, как Моцарт перед бродячим музыкантом, готов был воскликнуть "Чудо!" перед каждым начинающим и подающим надежды поэтом. Так, тепло отнесся он к поэту из крестьян Слепушкину и писал Дельвигу:
"...у него истинный, свои талант; пожалуйста пошлите ему от меня экз.
"Руслана" и моих "Стихотворений" - с тем, чтоб он мне не подражал, а продолжал идти своею дорогою".
М. П. Погодин рассказал в своем дневнике о том, как в 1830 году читал он Пушкину свою пьесу "Марфа Посадница". После чтения первого же действия поэт пришел в восторг, а после третьего "заплакал, сказав:
"Я не плакал с тех пор, как сам сочиняю, мои сцены народные ничто перед вашими. Как бы напечатать ее", - и целовал и жал мне руку"4.
И это автор "Бориса Годунова", трагедии бессмертной, рядом с которой ныне никто и не рискнет поставить "Марфу Посадницу"!
"Особенная страсть Пушкина, - писал С. П. Шевырев, - была поощрять и хвалить труды своих близких друзей. Про Баратынского стихи при нем нельзя было и говорить ничего дурного... Он досадовал на московских литераторов за то, что они разбранили "Андромаху" Катенина, хотя эта "Андромаха" довольно была плохая вещь"4.
Здесь все более или менее верно, за исключением того, что "страсть"
Пушкина поощрять и хвалить объяснялась совсем не только чувством и соображениями литературной солидарности, она часто распространялась и на людей мало знакомых Пушкину. Он всегда готов откликнуться сердцем на чужие беды и страдания. И доброта эта ничего общего с показным милосердием не имеет.
Вот характерный штрих. Получив известие о наводнении в Петербурге в 1824 году, Пушкин пишет брату Льву: "Этот потоп с ума мне нейдет.
Он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег (имеется в виду гонорар за роман "Евгений Онегин". - Г . В.). Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного".
Лежа на смертном одре и испытывая жесточайшие мучения, он вдруг вспоминает, что из-за дуэли не мог прийти на похороны сына Н. И. Греча, хотя сам Греч - человек из враждебного ему литературного круга. Он просит врача И. Т. Спасского:
- Если увидите Греча, кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере2.
Натура непосредственная, открытая для всех добрых человеческих чувств, он обладал способностью притягивать к себе людей. Вокруг него всегда было много друзей, приятелей, нежно, преданно его любящих, потому что нельзя было знать его и не любить, потому что сам он раздаривал себя друзьям и близким. Его гений, ум, сердечность, его время (не говоря уже о деньгах, если они заводились) - все это без остатка принадлежало его друзьям.
Для этого "сгустка эмоций", "сплошного сердца" два самых больших и прекрасных человеческих чувства - любовь и дружба - были и всем содержанием жизни и, можно сказать, самой жизнью. Эти чувства и были неиссякаемым родником его лирической поэзии. Он воспел и возвысил эти чувства, как это не удавалось никому до него, он раскрыл в них разнообразнейшие грани, тончайшие оттенки, переливы и потаенные глубины.
Он рассказал нам о человеческом сердце, о его способности любить и ненавидеть, грустить и радоваться - и всей гамме сопутствующих этому переживаний - много такого, что мы и не знали до Пушкина. Он помог нам осознать богатство и красоту душевных движений. Эмоциональный мир послепушкинских поколений - осознанно или неосознанно для них сформирован под мощным воздействием пушкинской поэзии, пушкинского гения.
Он как будто оставил нам в наследство свое сердце, и оно бьется с тех пор в душе русского, в душе каждого, кто приобщается к пушкинской поэзии. Поэтому так волнующе интересно нам все, что касается не только творчества, но и личности поэта.
Итак, каким же мы видим Пушкина в "кинохронике" воспоминаний и отзывов о нем? Некрасивым и прекрасным, легкомысленным и мудрым, озорным и тоскующим... Видим во всем - человеком живым, распахнуто искренним, немножко взбалмошным и лукавым, бесконечно милым. Он соткан из противоречий, но вся эта пестрая ткань составляет то гармонично целое, чем была его личность, его жизнь, его поэзия.
Что же породило, сформировало гений этого человека, этого "удивительного Александра Сергеевича"? Как и благодаря чему шло его духовное созревание? Вопросы эти, естественно, обращают наше внимание к Лицею.
"ЛИЦЕЙСКАЯ РЕСПУБЛИКА"
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
(А. ПУШКИН. "19 ОКТЯБРЯ", 1825 г.)
Слова эти выгранены на постаменте памятника юноше Пушкину. Они словно приветствуют вас в садике у входа в Лицей и вводят в его атмосферу, помогают камертонно проникнуться тем особым настроем, который всегда отличает лицейские стихи Пушкина, настроем неповторимо счастливой "младости".
Недавно Лицей вновь открыл свои двери перед посетителями после реставрационных работ, и длинная очередь выстраивается каждый день у высокого крыльца. К нему 12 августа 1811 года привез Василий Львович Пушкин своего племянника на приемные экзамены. Вот лестница, ведущая на третий этаж в круглый зал, в котором 19 октября состоялось торжественное открытие Лицея.
Этот легендарный зал кажется миниатюрным, игрушечным. Как уместилось в нем в тот день такое количество народу - царь, царское семейство, высшие сановники, тридцать будущих воспитанников, их профессора, надзиратели, гувернеры?
Вот классная комната с партами-столиками, расположенными амфитеатром. Экскурсовод покажет места, где сидел Пушкин, чаще всего на "галерке", среди "проштрафившихся":
Пускай опять Вальховский сядет мерный,
