Сандро Боттичелли - Петрочук Ольга Константиновна
17 мая 1510 г. в «Книге мертвых» цеха врачей и аптекарей появляется запись о смерти Сандро ди Мариано Филипепи, живописца, прозванного Боттичелли. Он обретает вечный покой на кладбище церкви Оньисанти — той самой, близ которой родился и которую расписывал, ставшей невольной свидетельницей его роста, расцвета и угасания. Скромное погребение забытого мастера нисколько не походило на «княжеские» похороны его популярного ученика Филиппино.
В Риме в те дни Рафаэль Санти приступает к росписи Ватиканских станц, которые должны обессмертить его имя, а Микеланджело Буонарроти безраздельно царит в столь памятной Сандро Боттичелли Сикстинской капелле. В те годы художественное первенство окончательно переходит от Флоренции к Риму. В некогда веселой столице Тосканы становилось невесело. Даже по-старому любимые здесь карнавалы приобретают какой-то небывало зловещий оттенок.
В карнавал 1511 г. старый слуга медичейского дома и давний коллега Боттичелли Пьеро ди Козимо — «выдумщик необыкновенный и прихотливый» сумел поразить ко всему привычных флорентинцев «затеей странной, страшной и неожиданной». Пьеро ди Козимо принадлежит честь, как пишет Вазари, изобретения пышных маскарадных шествий в виде «триумфов» в сопровождении музыки. Это был тоже в своем роде «триумф», только место влюбленных античных богов с веселящейся свитой сатиров и нимф в нем заменили тени потустороннего мира.
Огромнейшая многозначительно черная колымага, запряженная буйволами, вместо привычных аллегорических «трофеев» расписанная мертвыми костями и белыми крестами, сооруженная в глубочайшей тайне давним поклонником прекрасной Симонетты, увенчанная сверху гигантской фигурой бутафорской Смерти с косой и нагруженная множеством гробов, сопровождалась целой толпой факельщиков, обряженных в маски черепов. Под черными флагами, украшенными эмблемой смерти, специально подобранные клячи самого тощего и унылого вида, какие только нашлись, накрытые траурными попонами, несли на себе полсотни скелетоподобно обряженных всадников.
Во время шествия через город вся конная и пешая свита Смерти намеренно дрожащими голосами тянула в унисон погребальные гимны, а при кратких остановках зловещей колесницы из гробов, приподняв аккуратно крышки, эффектно выставлялись запрятанные в них ряженые, живописно располагались и весьма прочувствованно пели на всем знакомый карнавальный мотив, но с донельзя переиначенными словами, где вместо брызжущих солнцем медичейских стихов «Вакха и Ариадны» загробным плачем звучали другие, сочиненные Антонио Аламанни, перелагавшие эротический гимн в похоронную лауду:
«Мы мертвы, а вы живете, Ты живой, а я мертвец, Как и мы, и вы умрете, Всех нас ждет один конец. Муки, слезы, покаянье Ныне наш удел таков. Это братство мертвецов Громко стонет: Покаянье! Мы-то были вам подобны, Станете как мы сейчас, Перешли мы в мир загробный, Скоро здесь увидим вас И услышим покаянье».Циническое зубоскальство этих карнавально-погребальных куплетов, издевательски выворачивая наизнанку и эпикурейское упоение праздников Великолепного, и покаянные шествия времен Савонаролы, с недоброй и мрачной иронией пародируя разом и то и другое, в фантастических дозах смешало зловещее с шутовским. «Поистине, — замечает с дрожью восторженного испуга Вазари, — в таких представлениях и устройстве подобных праздников город этот никогда не имел соперника». Так или иначе, только во всем этом черном юморе, в ухмыляющейся и леденящей жути последнего маскарада многие заподозрили нешуточное предзнаменование, многозначительный намек на скорое появление неких в своем роде тоже загробных лиц. Не напрасно старый фантазер Пьеро ди Козимо столько лет хранил верность медичейскому дому…
Ни для кого не было секретом во Флоренции, что правление Содерини переживает упадок и дышит на ладан.
В 1511 г. захиревшая республика была примерно наказана за сношения с французами грозным воителем папой Юлием II, в союзе с испанцами разграбившим подвластный ей город Прато. А в сентябре 1512 г. на испанских клинках во Флоренцию возвращаются изголодавшиеся по власти Медичи. И хотя это были уже не «великолепные» Медичи, столь близкие чувствам покойного Сандро Боттичелли, а порядком потрепанные, порастерявшие изрядную часть былого гонора и блеска, все равно утомленные флорентинцы не в силах защищаться от их притязаний даже вялою видимостью республиканских учреждений. Жалкое угасание гражданского огня, зажженного некогда революционным факелом пламенного Савонаролы, — таков невеселый финал флорентийского народовластия.
Не мудрено, что город, утративший значение всеитальянской столицы культуры, забывает и одного из самых верных певцов своего расцвета. Впрочем, пожалуй, нельзя сказать, что имя художника и образы его искусства сразу исчезли из памяти флорентинцев. Боттичеллевские картины и фрески продолжали украшать собою общественные здания и дома горожан еще, видимо, долго. Но вкусы публики подвержены переменчивости, к тому же, как мы видели, серьезные сдвиги произошли и в умонастроениях и в политическом положении Флоренции среди других итальянских центров. Но остается еще одна, последняя легенда о Сандро Боттичелли. В конце прошлого века в запасниках галереи Уффици нашли ранее неизвестную картину его кисти, до безнадежности зареставрированную, во многих местах в состоянии довольно плачевном. Живопись на сюжет «Поклонения волхвов», по-видимому, относилась к позднему периоду творчества художника. Во всяком случае, это было последнее из его «Поклонений».
Почти конвульсивен экстаз этого «Поклонения», еще более загадочного оттого, что оно было испорчено записями в XVI и XVII вв. В нем окончательное крушение идеи о «простоте», истерзавшей художника в его последние годы. Разумеется, это не сказочный карнавал волхвов Гоццоли, не легендарный праздник культуры самого Сандро, не царственная широта всеохватного «Поклонения» Леонардо — это олицетворение потрясенного человечества, чьи пути извилисто спутаны, как сбита и сдвинута здесь идеально стройная непринужденность леонардовской схемы. Картина Сандро кажется катастрофическим видением пошатнувшегося мира в преддверии будущих еще больших катастроф. И непомерно обширные дали ее наполнены отнюдь не природой — несметными толпами людей, которые заполняют собою всю землю чуть ли не до самого горизонта. Словно художник задался целью объединить поклонение новорожденному спасителю мира — тему «начала начал» — с противоположным по значению мотивом последнего дня человечества, апокалипсического конца света.
Среди многих взыскующих последней Истины выделяется фигура доминиканского монаха с рукой, энергично простертой к божественному младенцу, словно провозглашая: молись и кайся! Тот, к кому обращен его властный призыв, чертами, фигурой напоминает Лоренцо Медичи, но с выражением непривычным и странным для гордого и лукавого властителя, каким был он при жизни, и для мучительно неудовлетворенного мыслителя и сластолюбца, каким он ушел из нее. А в монахе, что призывает к молитве странника с преображенным лицом Лоренцо, в свою очередь узнавали фра Джироламо Савонаролу.
Реформатор-аскет, направляющий к вершинам потустороннего совершенства тирана-эпикурейца, — последняя утопия слишком много знавшего и желавшего художника. Свет и тени непостижимо смешались в каждом из них. В деспотическом грешнике Лоренцо таилось много доброго снисхождения к людям, и было в безупречном праведнике Савонароле предостаточно нетерпимости, доходящей до жестокости. Для Боттичелли не осталась тайной неудавшаяся попытка предсмертного приобщения Великолепного к савонароловской непреклонной Истине, но зато для него одинаково свято последнее мужество того и другого — то, что неожиданно роднило столь крайних антагонистов. «Неистовство» сродни созидательной одержимости художника-творца, сближает всех, кто сгорает в огне собственной страсти.
