Елена Нестерова - Леонид Иванович Соломаткин – жизнь и творчество
Бахвальства, задора в самом пьяном виде он никогда не проявлял. Необычайно скромный, кроткий, он пользовался всеобщими симпатиями и в загадочных “там”, и “здесь”, где горит электричество и живут с комфортом обеспеченные граждане 26*.
Изложение Брешко-Брешковского, несомненно, беллетризова-но: последние годы жизни Соломаткина напоминают здесь легенду, налицо известная приподнятость, романтизация образа в описании достаточно характерной для своего времени и в об-щем-то прозаической биографии. Художник предстает здесь неким российским Пиросмани.
Перу Брешко-Брешковского принадлежит также повесть “В царстве красок”, в которой Соломаткин выведен под вымышленным именем Алексея Ивановича Ковалюка.
Уместно вспомнить и неоконченный рассказ И. В. Федоро-ва-Омулевского “Без крова, хлеба и красок (Очерк из мира забитых талантов)”, главный герой которого, тоже живописец, “злосчастный российский Теньер”, как он себя называет, своей судьбой, характером и даже внешностью напоминает Соломаткина — как будто срисован с натуры. В рассказе описывается плечистый мужчина высокого роста с длинными рыжими волосами и несколько рябоватым лицом. Лицо это было очень выразительное; оно все казалось изрытым крупными морщинами, и в нем будто затаилась какая-то гнетущая скорбь; выпуклые голубые глаза, с явными признаками недюжинного ума, как-то сосредоточенно-грустно смотрели в одну неопределенную точку. Судя по костюму, трудно было определить профессию незнакомца, но жизнь, очевидно, не баловала его. На нем убого драпировалось какое-то подобие ватного капота, едва достигавшего колен, и невозможно было сказать сразу, принадлежала ли первоначально эта одежда лицу мужского пола или же составляла собственность женщины, — вернее было последнее; из дырявых локтей торчали клочки порыжевшей ваты. Когда-то клетчатые брюки, грубо заштопанные во многих местах серыми нитками, вплотную обтягивали широко раздвинутые и протянутые под стол длинные ноги незнакомца, а из-под этих брюк, не по росту коротких, выглядывали порыжевшие голенища истрепанных сапо-гов. […] Особенная наивность его улыбки, отзывавшаяся какой-то беззаветностью, не только возбуждала к нему невольную симпатию, но даже способна была очаровать свежего человека 27*.
Не случайна, видимо, и своеобразная перекличка в фамилиях: у героя рассказа она звучит какТолстопяткин, картина же, принадлежащая его кисти, без сомнения могла быть написана и Соломаткиным:
Это был мастерски набросанный масляными красками эскиз на толстой картонной бумаге в величину квадратного аршина. Он изображал часть занесенного снегом забора у дровяного двора, при слабом лунном освещении в морозную ночь. Подле забора, на снегу, лежало какое-то жалкое подобие человеческой фигуры в образе замерзшей старухи, облаченной в такие же жалкие лохмотья. Сквозь дыры их просвечивало тощее синеватое тело. На изможденное лицо старухи падал красновато-желтый луч от фонаря, который держал в руке наклонившийся над ней городовой, с поднятым выше ушей воротником, в форменной шинели. Налево, несколько отвернувшись от трупа, весь закутанный в теплую шубу дворник флегматично отправлял естественную потребность. Жуткое, щемящее душу впечатление производил этот мастерский эскиз; фигуры были написаны типично, холодный тон неба и воздуха передан безукоризненно 28*.
В рассказе Федорова-Омулевского, впервые опубликованном в “Художественном журнале” в марте 1883 года, имеется много перекличек со статьей А. 3. Ледакова “Памяти Соломаткина”, которая появилась в “Санкт-Петербургских ведомостях” несколько месяцев спустя. Живописец, журналист и художественный критик Ледаков вполне мог быть знаком с этим рассказом. Возможно, рассказ всплыл в его памяти, когда он писал мемуары, и подсказал интонацию повествования. Менее вероятен, но не совсем исключен и тот факт, что Федоров-Омулевский, сотрудничавший в “Искре”, “Будильнике”, других журналах, имел знакомства с художниками, возможно, лично знал Соломаткина и в этом случае, действительно, сделал как бы слепок с натуры.
Литература ли воспроизводила жизнь, или жизнь оказывалась продолжением литературы — вопрос не столь принципиальный. Интересно другое. С одной стороны, судьба Соломаткина вполне типична для шестидесятника, но в то же время дает возможность для легендарной, мифологизированной ее трактовки.
Что касается достоверных фактов, то они немногочисленны и рисуют положение художника куда более скупо, нежели беллетризованные биографии, воссозданные Брешко-Брешков-ским и Ледаковым, но зато заслуживают абсолютного доверия. Косвенные свидетельства указывают на то, что острый недостаток в деньгах Соломаткин испытывал уже во второй половине 1860-х годов. Так, А. Г. Горавский сообщает П. М. Третьякову в письме от 29 января 1867 года:
7 Нужда скачет, нужда плачет… 1870. Кат. № 41
Картину же Соломаткина “Будочники-славильщики” удалось мне вчерашним днем приобрести за 50 рублей серебром от позолотчика Иванова — и если бы часом позже я приехал к Иванову, то уже была бы она в иных руках. Забавный случай с сей картиною — Соломаткин выставлял ее на постоянную выставку и оценил во сто рублей — и вдруг ему понадобились деньги, а у Иванова позолотчика одолжил раму, тот, видно, требовал, вероятно, деньги, которых у Соломаткина ни гроша на душе не было — и, ни слова не говоря, Соломаткин вчерашним утром взял свою картину и отдал без рамы за 25 рублей серебром Иванову позолотчику” 29*.
“Вдруг” понадобились деньги и в мае 1868 года, когда оцененная в 100 рублей картина “Ряженые” оказалась с согласия художника продана за 10 рублей серебром, то есть как минимум в два раза дешевле 30*. (За один бумажный рубль тогда давали от 30 до 50 копеек серебром.)
Всем складом своего неустроенного существования Соломаткин оказался поставлен в такие условия, когда жить приходилось лишь настоящим, не заглядывая в будущее. В 1870-х годах художник сам обрывает последние родственные связи, не имея возможности помогать живущим в городе Судже двум одиноким сестрами не надеясь на сочувствие с их стороны. В 1875 году, не зная, жив ли брат, Мария Соломаткина попыталась разыскать его следы, обратившись в Академию художеств:
Более восьми лет он писал мне, что получил серебряную медаль и представлен к золотой; но получил ли он ее и жив ли, с тех пор и до настоящего времени нет никакого известия.
В письмах сквозит обида на не оправдавшего доверие непутевого брата: “Нас две сестры девушки, живем без всяких средств, надеялись на него, и, наконец, не получаем от него никакого известия” 31*. Но чем мог помочь не имеющий крова и постоянного заработка художник? Надежда на то, что лучшее впереди, навсегда сменилась опасением, как бы не стало хуже…
Шли годы. Здоровье художника неуклонно разрушалось. Обратимся вновь к воспоминаниям Ледакова, на этот раз к их последним страницам:
Около 25 числа минувшего мая месяца, спеша по Загородному проспекту, боясь опоздать на поезд Царскосельской ж. д., я неожиданно наткнулся на человека ужасного вида, плетшегося нога за ногу с понуренною головой и с какой-то бумагой в руке. Сдвинутый на затылок картуз на нем был изорван и так засален, что потерял свой первобытный цвет. Вместо пальто было на нем надето нечто вроде халата, вместо брюк — шаровары кукушечьего цвета, какие носят маляры и кровельщики, вместо сапог не то изорванные резиновые калоши, не то старые валенки. Вид этого человека был страшно болезненный. При встрече со мною он как-то тупо взглянул на меня, на несколько секунд остановился было, потом, как будто что-то сообразив, поплелся далее… Когда поезд тронулся, я на свободе начал припоминать болезненные черты исхудалого лица, безжизненный взгляд, безжизненную и безотчетную саркастическую или, скорее, конвульсивную улыбку бледных губ мелькнувшей мимо меня фигуры, и я невольно повторял про себя: “Неужели это он?”
Через несколько дней Ледаков снова встретил Соломаткина и на этот раз пригласил его к себе:
Немало усилий стоило ему подняться на какие-нибудь десять-двенадцать ступеней, так он был слаб. Войдя в комнату, он тихо и тяжело опустился на стул и не мог отдышаться. Потом так закашлялся, что не чувствовалось конца этому мучительному кашлю, ясно доказывающему, что легких уже не стало и жизнь художника на волоске.
[…] — Умираю от пьянства — оглох, ослеп… как видишь, в чахотке… Еле ноги волочу… терплю нужду страшную… живу, где ночь, где день, — вот уже более десяти лет… Средств ровно никаких… Вот мое пропитание, — при последнем слове Л. И. вынул из рукава ту бумагу, которую я видел в его руках на Загородном проспекте. На ней было написано: “Прошу Вас оказать посильную помощь больному, не имеющему крова и никаких средств к существованию” 32*.
