Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
Это сказано о Моцарте, но и удивительно точно - о Пушкине.
Поэт всю жизнь ощущал на себе осуждающий взгляд филистеров "легкомыслен", "безнравствен", "ветрен". "Жаль поэта, и великого, - а человек был дрянной", - сказал о нем после смерти Булгарин2. И Николаи ему вторил. Низость человеческая, будучи не в силе подняться до творений гения, уничтожить их, стремится опошлить и убить его самого.
Не об этом ли - а вовсе не только о зависти, как обычно считают, трагедия Пушкина "Моцарт и Сальери"?
Монолог Сальери начинается с того, что с удивлением обнаруживает он в себе мучительную зависть, которой раньше не знал. Он трудным путем, шаг за шагом овладел искусством как ремеслом и "усильным, напряженным постоянством" достиг в нем "степени высокой". Он был счастлив и наслаждался мирно своим трудом, успехом, славой; также трудами и успехами друзей. Он не знал тогда зависти. Он не завидовал Глюку, хотя и понимал величие его. Сальери сжег свои прежние труды, бросил все, "что прежде знал, что так любил, чему так жарко верил", и пошел вслед за Глюком.
Почему же с Моцартом все иначе? Да потому, что за Моцартом "пойти"
нельзя, повторить его невозможно, гениальности не обучишься. Здесь не поможет ни кропотливый, усердный труд, ни музыковедческий анализ, поверяющий "алгеброй гармонию". Моцарт - это не еще одна ступенька по сравнению с Глюком, это орлиный взлет гения. Взлет непостижимый и неповторимый.
Сальери достаточно умен и проницателен, чтобы понять это. Никаких трудов, никаких усилий не пожалел бы он, чтобы последовать за Моцартом. Чего бы он только не дал, чтобы сравниться с ним! Но вот беда:
"научиться" быть Моцартом нельзя.
Разве сам Моцарт достиг высот гениальности учебой, трудами только?
Сальери трудолюбивее, усерднее Моцарта. Так где же справедливость?
И вот Сальери с горьким упреком простирает руки к небу:
Все говорят, нет правды на земле.
Но правды нет - и выше.
Самое обидное, непереносимое для Сальери, что Моцарт со своей божественной музыкой человек-то вовсе не величественный, поведения ничем не замечательного, а даже, на его взгляд, предосудительного, легкомысленного. "Ты, Моцарт, недостоин сам себя".
... - О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!
Но если "на Моцарта" нельзя выучиться, если гений его недостижим, если и как человек он недостоин подражания, то:
Что пользы, если Моцарт будет жить
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Мет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Тут безошибочный инстинкт ненависти мещанина к гению. Железная логика воинствующей и ханжествующей посредственности.
Как удивительно богата по содержанию эта маленькая трагедия! Удивительно даже для Пушкина. Гений и общество, гений и злодейство, "польза" искусства и его высшее предназначение, соотношение между личностью гения и его творениями... А также - тема предощущения смерти, что само становится продуктивным у гения, отражается в его творчестве, звучит в его "Реквиеме", который Моцарт пишет самому себе.
Это гениальное проникновение Пушкина в тайну творчества Моцарта, в трагедию его жизни - не говорит ли уже само по себе о поразительной духовной родственности двух великих людей?
Тень смерти словно сопровождала поэта на протяжении его короткой жизни, как она сопровождала и композитора.
Жизнерадостная поэзия Пушкина? Да! Но и трагическая поэзия Пушкина! Душераздирающая боль Пушкина!
Можно ли не ощущать, не слышать ее? Оттого только, что боль эта выражается с суровой мужской сдержанностью, с улыбкой сквозь слезы, а не с расхристанной истерией, не с намеренной аффектацией, не с заламыванием рук?
Тема смерти появляется в стихах Пушкина обычно внезапно, среди беззаботного веселья, влюбленности, дружеского общения. Совсем как у Моцарта в пушкинской трагедии:
Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня - немного помоложе;
Влюбленного - не слишком, а слегка
С красоткой, или с другом - хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незаиный мрак иль что-нибудь такое...
Это у пего, у жизнерадостного Пушкина, вдруг вырывается сдавленным стоном:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино - печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать...
И опять же, выкрикнув нежданно из самого себя эту боль, он, словно застеснявшись, старается смущенно улыбнуться:
И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь, И может быть - на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной.
С годами мотив смерти в творчестве Пушкина начинает звучать все тревожнее и трагичнее. В нем слышатся уже звуки исповедальные, выплескивается неясное предчувствие беды. Пушкин словно начинает создавать свой Реквием.
В 1830 году из-под его пера появляются "Дорожные жалобы":
Долго ль мнс гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил...
Минутный приступ смертельной тоски проходит, и поэт привычно заканчивает стих веселой, вакхической интонацией: "То ли дело рюмка рома..." Однако бывали минуты, когда Пушкин весь во власти мрачных дум:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
Это - хоть и печальное, но все еще спокойное, элегическое, освещенное мягкой улыбкой размышление о смерти. Может быть, суеверный поэт вспомнил давнее предсказание гадалки, что суждено ему умереть насильственной смертью от "белой головы"? Предсказание это не давало ему покоя, и он рассказывал о нем многим друзьям и знакомым.
Мы знаем уже, что происходило в это время с Пушкиным: "ямщик лихой седое время" порастрясло политические иллюзии поэта, все яснее становилась бесплодность его надежд на мудрое правление Николая, на его милосердие к сосланным декабристам. Беспросветность политического будущего России. Неясность собственного будущего.
Какая душевная драма вызревала в нем? Молодые, беспечные, безоглядные годы уже позади.
Ужель мне скоро тридцать лет?
Поэт вступает в полосу зрелости. А он все так же бездомен, бесприютен, скитается по гостиницам, по друзьям. У него нет ни состояния, ни твердого положения в обществе, ни службы. Он политический поднадзорный: за каждым шагом его следят. Бенкендорф его постоянно и бесцеремонно одергивает, поучает как мальчишку, устраивает разносы, грозит немилостью государя. В Петербурге поэт как в каменной клетке, он рвется из нее в поисках новых впечатлений, свободы передвижения, общения, без чего творить невозможно.
В 1828 году он просит отправить его хотя бы на фронт, в действующую армию, воюющую с Турцией, посылает соответствующее письмо Николаю. Бенкендорф приказывает ему явиться в канцелярию, а когда поэт приходит, его не принимают.
"По приказанию Вашего превосходительства, - пишет Пушкин Бенкендорфу 18 апреля 1828 года, - являлся я сегодня к Вам, дабы узнать решительно свое назначение, но меня не хотели пустить и позволить мне дожидаться".
"Умнейшему человеку России" даже не позволили дожидаться в приемной у жандарма! Можно представить себе, в каком бешенстве был Пушкин от этого унижения.
Через короткое время Пушкин просится в Париж. Снова - грубый отказ. П. А. Вяземский пишет жене по этому поводу: "Пушкин с горя просился в Париж; ему отвечали, что как русский дворянин имеет он право ехать за границу, но что государю будет это неприятно... Эх, да матушка Россия, попечительная лапушка всегда лежит на тебе, бьет ли, ласкает, а все тут, никак не уйдешь от нее".
Объятья Николая, которые он раскрыл Пушкину, становились все более удушающими.
...О, тяжело пожатье каменной сто десницы!
От него требуют объяснения по поводу стихотворения "Андрей Шенье", отрывок из которого гулял по Петербургу с заголовком "На 14 декабря".
Пушкин объясняет, что стихотворение относится к Французской революции.
Ему внимают подозрительно и учреждают - теперь уже официально секретный надзор.
